Книга Ширдак весёлый человек - Каюм Тангрикулиев

когда же ты обзаведешься хозяйством? — спрашивали люди. — Смотри, с голоду ноги протянешь.

— Зачем мне работать? — удивлялся Хайдар-бай.

— У нас общая земля, стало быть, и котел общий. А ложка у меня всегда с собой, как и та кошма, на которой я возлежу.

Люди смеялись над Хайдар-баем, но, когда он приходил к ним в дом, не прогоняли.

— Раньше на нашей спине каталась целая свора баев, — говорили они. — Ну а одного мы как-нибудь прокормим.

Вернулись однажды колхозники с работы, а под большим деревом, где любил поваляться Хайдар-бай, пусто. Смотрят, лентяй возле своего шалаша землю вскапывает.

На следующий день — опять, а потом Хайдар-бай прокопал к своему участку длинный арык.

Люди стали приходить к нему, спрашивали, что он собирается сажать, но Хайдар-бай отмалчивался и знай себе работал. Работает и нет-нет да и спросит о чем-то, а кого спрашивает — не видно.

Стали поговаривать: мол, рехнулся Хайдар-бай. А он привез фруктовые деревья, посадил сад, да такой — на весь край слава пошла…

Тут человек, похожий на учителя, спросил яшули:

— Почтеннейший Рахим-ага, но мы рассказывали о делах Яртыгулака?

Яшули погладил бородку и улыбнулся.

— Что верно, то верно — мы так и не узнали, почему лентяй Хайдар-бай стал таким тружеником. Не узнали мы и того, с кем он вел свои беседы. Говорили, что будто бы Хайдар-бай слышал голос, и тот голос сказал ему: «Хайдар-бай, в твоей земле зарыто золото, найди его. Вот он и принялся копать. Ну, а чей тот голос был, кто же теперь скажет? Люди думали-гадали и решили, что без Яртыгулака такое доброе дело обойтись не могло: и человека от безделья спас, и сад людям на радость подарил.

— Верно, яшули! — сказал я сам себе и вспомнил о нашей соседке Акгуль. На сборе хлопка она сдавала в день не больше двадцати килограммов, в четыре раза меньше других. И вдруг однажды, всем на удивление, насобирала центнер. С той поры это стало ее дневной нормой. Об Акгуль теперь в газетах пишут, а виновником всему — Яртыгулак. Говорят, будто бы он шепнул лентяйке: «Иди за мной и собирай хлопок, который я положу на грядку». Акгуль хлопок собрала, и получился центнер. Так они и работали целую неделю, но только Акгуль похвалили — Яртыгулак исчез.

Испугалась Акгуль: что делать? А делать нечего, работать надо, не то люди засмеют.

Яртыгулак — смышленный мальчишка!

Пойманную тобою курицу мы давно уже ощипали[6].

ПО ДРУЖБЕ

Яртыгулак мал, а сердце у него большое.

Рассказывают, что в давние времена жила-была красавица Бахтыгуль. Цветком счастья назвали ее отец с матерью, а продали мерзкому старику, которому и молодость и красоту заменяла полная мошна золотых монет.

Уже съезжались на свадебный пир гости, уже обряжали старухи Бахтыгуль в свадебные одежды, когда явился к ней сам Яртыгулак и шепнул:

— Не бойся, я с тобой!

Стоило старухам, на самое малое время оставить Бахтыгуль одну, как Яртыгулак крепко-накрепко приклеил ей бороду и усы. Увидали старухи, что у невесты выросла борода, бросились к своему благодетелю с криками, и тот приказал прогнать уродку со двора.

Ну, а Бахтыгуль рада. Вернулась она домой, Яртыгулак освободил ее от бороды и усов, а скоро явился и сосватал красавицу джигит, который пришелся девушке по сердцу.

То было давно, а это недавно.

Темной ночью, сторонясь людей, пришла Садап-эдже к старой своей подруге Джахан-эдже. У Садап-эдже подросла дочь, у Джахан-эдже — сын подрос. Вот и решили старые подруги породниться.

— Не видел ли тебя кто, Садап?

— Никто не видел, Джахан.

— Будь прокляты пересуды Людские!

— Будь они прокляты, Джахан. Меня вот нисколечко не интересует, кого за кого замуж отдают и за сколько.

— И меня, Садап.

— А ведь отдают-то нынче дочерей за восемь тысяч деньгами, да к этому восемьдесят штук отрезов на платья и много платков шерстяных.

— Верно, Садап, совсем люди из ума выживают.

— Выживают, Джахан! Ханам-ага заплатил за невестку девять тысяч да девяносто отрезов и разболтал про то, его же и таскают теперь по судам. Спрос, говорят, один и с того, кто берет калым, и с того, кто дает.

— Нам-то, Садап, думаю, не придется старость в тюрьме коротать, но сделать дело надо, как положено, как у дедов с бабками нашими велось.

— По-божески надо все сделать, Джахан! Только ведь и от детей таиться надо. Дочка-то моя, Айболек, говорит на днях: «Человек, мама, не скотина, чтоб его можно было продавать". А вот дочка Танны Пехлевана — другая. Коли, говорит, Ханам-ага за невестку девять тысяч да и 90 отрезов дал, так за меня меньше десяти тысяч и ста отрезов и не берите! Что я, хуже других?

— А чего в ней такого особого, Садап?

— Да и я говорю — ничего. Уж не чета моей Айболек. Вот ведь истинная луна уродилась!

— Что правда, то правда! Хороша Айболек, да и сына моего покорить не за что.

— Яблоко от яблони недалеко падает, в отца да в мать пошел.

— Спасибо, Садап, на добром слове.

— Ох, подруженька! Уж поздно совсем, пора и о делах словом перекинуться. Много-то мы не запросим. Девичий калым, как весенний снег. От калыма никто еще не разбогател. Да и в подружках мы всю жизнь ходим, но, чтоб не прогневить аллаха, меньше семидесяти тысяч да семидесяти отрезов взять не могу.

— Семьдесят тысяч, говоришь, Садап?

— По-старому это, Джахан. Семьдесят тысяч на слух приятней.

— Не много ли, Садап! Из отрезов мы кое-что приготовили. Все ведь на толкучке куплено. Втридорога. Не набрать нам и семи тысяч. Уже у всех родственников взаймы взяли.

— Ну коли нет, еще годок подождем.

— Нельзя ждать, Садап. Согласны мы. Только и денег откуда взять?

— Джахан, мы же ведь подружки. Близкие люди. Я скотиной возьму. Верблюда вашего, да овечек. Ну а не хватит, у вас ведь кур много. Я и курами могу.

— Спасибо тебе, Садап!

— Чего там, свои люди. Да ведь дочка-то моя стоит того.

Заплатила Джахан-эдже калым, сыграли свадьбу, пришла Айболек в дом к мужу, а в доме шаром покати. Ни телевизора, ни ковра, подушек и тех нет, и на скотном дворе тоже пустыня.

Проснулись утром молодые, а Джахан перепуганная. Весь скот, как бывало, дома. Сами ничего не поняли, а Садап-эдже уже на пороге.

— Бессовестные! Ограбили! Айболек, живо собирайся — и домой!

— Не сердись, Садап-эдже, — говорят ей. — Мы сами не