Книга Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

Ковбоя и Марито. Уложенные друг на друга кирпичи оставались на месте, хотя кое-где эти пирамиды и развалились, а вот доски, ранее служившие книжными полками, беспорядочно валялись на полу: как упали, под самыми разными углами. И ни одной книги. Куски толстой фанеры оставались единственным напоминанием о библиотеке, которую я здесь когда-то видела. Без сложенных из книг перегородок все три комнатки слились в одно пространство, и казалось уже совершенно невозможным, что когда-то в этой сырой пустоте, разбавляемой лишь колоннами из кирпичей, кусками фанеры и свалившихся досок, помещались целых три комнатки. Картина с венгеркой тоже пропала. На стене, которая раньше была стеной комнаты Марито, оставалась только одна фотокарточка в рамочке из картона: островитяне рубят тростник. И среди них Марито с тонкими руками и поднятым мачете. Я сняла фото, поцеловала его и так и осталась сидеть с карточкой в руках. Марито подарил мне чувство, что мы с ним – одно целое, что мы с ним – гораздо больше того, что мы есть. То, что с ним сделали, меня опустошило. Он и я были одним человеком. Кто же я теперь?

Звуки обеденного колокола заставили меня подняться. Было тяжело оставлять Бартоло в пустом доме – после того как я перешла мостик и поднялась по ступенькам на террасу нашего дома, его отчаянный визг еще долго разносился в холодной ночи. Увидев маму с папой на террасе, я подумала, что сейчас они начнут мне выговаривать, но они были заняты другим: их беспокоило зарево где-то возле старого рыбацкого клуба.

– Слишком маленькое, вряд ли пожар, – рассуждал папа. – В любом случае при такой высокой влажности, как сейчас, маловероятно, что он распространиться.

Мама казалась менее уверенной в таком прогнозе, но ее в первую очередь беспокоил подъем уровня воды.

– Надо было нам остаться в Буэнос-Айресе, – сказала она, и меня пронзило ощущение, что для всех нас остров вдруг стал местом враждебным.

23

Пока не стемнело, папа решил сплавать к рыбацкому клубу и проверить, что там горит.

Вода пока еще не затопила участок, на котором стоял клуб – он был расположен на пару метров выше нашего, – но расходившиеся от катера волны с шумом перекатывались через настил причала. Остатки огромного костра дымились на пятачке, до которого вода пока не добралась.

– Ну и чудеса, – сказал папа.

Но я уже знала, что это. И как будто бы знала с самого начала, будто бы даже ожидала эту уверенность, пронзившую меня, как только мы высадились на берег и с краю огромного кострища я заметила кусок обложки «Од изначальным вещам» Пабло Неруды. Через считаные часы пепел всех тех книг, которые читал Ковбой в дни своей любви к венгерке, тех, что читали в детстве мои друзья, тех, что вслух цитировал мне Марито, закрутится в водоворотах вышедшей из берегов реки. Обгоревший картон, обрывки бумаги, серый пепел будут сходиться и расходиться, поворачиваться, а потом тонуть, пока не осядут на дно. Со временем и вспомнить-то об этих книгах будет некому, и никто и не узнает, что когда-то они здесь были.

В тот вечер я несколько раз выходила смотреть на зарево. К трем часам ночи свет от костра почти совсем исчез, и над островом черным покрывалом нависло беззвездное небо. Та ночь стала для меня самой тихой и самой темной. Казалось, что даже деревья исчезли. Помню, что я пролежала в постели без сна до рассвета, что не могла заснуть, что как будто ждала чего-то, не имея ни малейшего понятия о том, чего именно. Уснула я, когда рассветные сумерки стали просачиваться сквозь тростниковые жалюзи и вырисовывать на стене полоски. И я даже не услышала плеска воды, что всю ночь поднималась и к утру затопила наш сад.

Эпилог

Октябрь 2007 года

Наши предки научили нас тому, что чествование памяти —

это одновременно празднование нашего завтра…

Память – это не поворот лица и сердца к прошлому,

не бесплодное воспоминание об улыбках или слезах.

Память – это один из семи вожатых сердца человека,

помогающих ему пройти свой путь. Остальные шесть это:

правда, совесть, последовательность, честность, уважение

к себе самому и к другому и – любовь.

Субкоманданте Маркос

Рейсовый теплоход под ярко-голубым небом пересекает простор реки Парана-де-лас-Пальмас. Солнце сверкает на поверхности воды, и зайчики от этих бликов пляшут на потолке, на лакированной палубе, на лицах и волосах моих попутчиков. Вокруг царит оживление, некое праздничное, но в то же время сдержанное настроение, как будто давление нагнеталось слишком долго и теперь мы не вполне хорошо представляем себе, каким будет взрыв. Сердце мое колотится, и я уверена, что большинство пассажиров чувствуют то же, что и я. Я уже узнала кое-кого из братьев и сестер Эмиля, один из них тоже меня узнал, несмотря на тридцать лет, прошедших с тех пор, как меня сфотографировали и появились те самые снимки, которые он, судя по всему, видел. Я сижу на носу судна и замечаю, что каждый, на кого падает мой взгляд, погружен в свои мысли: оглушающее стрекотание двигателя – подаренная нам передышка в беспокойных беседах, начатых на речном вокзале, в представлениях одних другим, в бесплодных попытках в двух словах рассказать о себе – кто мы и почему мы здесь.

Еще один рейсовый теплоход придет другим маршрутом. Он уже, наверное, миновал причал возле нашего дома и теперь, скорее всего, идет по Сан-Антонио к Парама-де-лас-Пальмас. Встреча назначена в доме родителей Эмиля.

Я стараюсь не думать о грустном, стараюсь быть веселой. Всё для меня смешалось. Над головой пролетает выстроившаяся клином птичья стая. Летят куда-то – вместе, как и мы. Когда тот, кто летит во главе клина, устанет, его место займет кто-то другой, и вот так – по очереди возглавляя строй, ободряя друг друга, меняясь местами, они и достигнут цели. Опуская глаза с неба на землю, я встречаюсь взглядом с голубыми глазами старшего брата Эмиля. Я не знаю, что именно он наговорил на компакт-диск. А он не знает, что рассказала я. Все вместе мы создаем историю Кармен и Эмиля, чтобы познакомить с ними Ариэля.

Молодой человек спускается по ступенькам и направляется к нам, сгрудившимся на причале, не решающимся на следующий шаг. Сердце обрывается у меня в груди. Ко мне приближается Марито – вот его раскрепощенное тело, руки по бокам, лицо цветет открытой улыбкой. На глаза наворачиваются слезы. «Это не Марито, а Ариэль, – говорю я себе, – сын Кармен и Эмиля». Когда он подходит, всё встает на свои места. Он с нами здоровается – персонально с каждым. Каждый из нас, из тех людей, что здесь собрались, привез с собой свою историю, чтобы поведать ее остальным.

– Альма? – говорит он.

Я едва успеваю кивнуть в ответ. Мы обнимаемся. Говорить я не могу.

В доме, на столе, поверхность которого уже полностью покрыта фотографиями и подарками собравшихся, есть и обувная коробка, оклеенная коричневой оберточной бумагой. «Мнемотехнический мусор» – гласит этикетка, слова на которой выведены решительным почерком моей подруги. Составные части для коллажа Кармен прекрасно сохранились: почтовые открытки, которые посылала ей я, когда уезжала на каникулы, записки венгерки, рисунки и письма Лусио. Стопка входных билетов на танцы в Феликарии, на которые она ходила с Эмилем, перевязанная резиночкой. Написанное золотыми буквами приглашение на день рождения нашего соседа – он отмечался в тот день, когда я впервые заподозрила, что Марито, быть может, в меня влюблен. Вот теперь я действительно не могу сдержать слез. Подходит Лусио и сзади обнимает меня.

– Эй, – говорит он мне. – В мире есть столько дорог, которые вообще не пересекаются. Ты ведь могла с ними никогда и не встретиться.

Я чувствую вокруг себя его сильные руки. Он прав. Я хочу чествовать жизнь. Хочу чествовать то, что любовь между Кармен, Марито и мной существовала. Хочу чествовать то, что мы нашли Ариэля.

Донья Анхела сидит на причале. Руки сложены поверх набалдашника трости, выточенной для нее Лусио. Я опускаюсь перед ней на колени. И обнимаю