Книга Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

одного дурного слова. Можно себе представить, сколько жалоб и просьб приходилось выслушивать этому человеку; его приемы тянулись по пять-шесть часов. И несмотря на то, что в значительном большинстве жалобы были справедливые, а он был бессилен помочь, — все же жалобщики уходили от него сравнительно успокоенными и отзывались о нем не иначе, как с уважением. В клоаке жилищного отдела, в которой ему пришлось работать, среди шарлатанов, взяточников и воров, Г.Р. сумел сохранить чистый душевный идеализм, сердечное отношение к. людям и наивный оптимизм.

При всем том Г.Р. был убежденный коммунист, с увлечением говорил об успехах советской власти и твердо верил в то, что «реакция не победит». Как настоящий партийный работник, он усваивал себе все ходячие в его «наркоме» мотивировки и рассуждения, и оправдывал почти все мероприятия советской власти. Он искренно верил в необходимость чрезвычайной комиссии и даже в целесообразность «стратегического переселения буржуазии».

Я старался не пускаться с Г.Р. в политические разговоры, но иногда невольно беседа переходила на эти темы. Помню, как однажды я не удержался и высказал ему самое банальное, но тем не менее неопровержимое возражение против тактики большевиков. «Ваш учитель Маркс, — сказал я ему, — основывал свое учение на начале закономерности социального развития. Оттого он и считает себя вправе называть свою теорию научным социализмом. Можно ли признать правоверным марксизмом тактику большевиков, которые хотят осуществить социализм в стране наиболее отсталой по капиталистическому развитию, недозревшей до экономической концентрации и притом страдающей не от перепроизводства, а от недостатка товаров? Как примирить с идеей социальной закономерности то, что в России будет социализм в то время, как Англия и Германия до него еще не доразвились?» — «Маркс, — невозмутимо ответил мой собеседник, — не ограничивал своей теории территориально. Он рассматривал весь мир как единый хозяйственный организм. И для момента, когда назреет переворот, он не предуказал, где именно начнется его осуществление».

Так, значит, большевики устраняли тогда свое противоречие с Марксом. Их, видимо, не смущала явная несообразность, которую они такой интерпретацией приписывали своему учителю. Ведь марксистская закономерность получала при таком толковании совершенно непонятный характер; выходило, что в Лондоне будут предпосылки для социализма, а в России — социализм…

Но Г.Р., по-видимому, не замечал этой несообразности.

Судьба бедного Г.Р.Гинзбурга и всей его семьи была глубоко трагической. Их было пять братьев. Один умер молодым, еще до революции, от болезни сердца. Другой — Абрам — был в плену и в 1918 г. возвратился в Россию. Третий — Исаак — много лет мучился, лишившись места и не находя новой службы. Все они были чрезвычайно привязаны друг к другу, и особенно Исаак служил всеобщей нянькой. — Когда большевики в августе 1919 года эвакуировали Киев, все три брата выехали с ними на Север. Через несколько месяцев ни одного из них не было уже на свете. Г.Р. получил в Москве назначение членом коллегии Коммунотдела в Уфу. Несмотря на даль, тяжёлые условия переезда и эпидемии, он с радостью отправился туда, желая, как он говорил, прикоснуться к земле — увидеть работу Советской власти среди чисто русского населения. Поехал в Уфу и Исаак. То, что они застали в Уфе, — рассказывала мне впоследствии жена Г.Р. — не поддается описанию. Этот город представлял сплошной тифозный барак. При этом город был переполнен, и морозы стояли жестокие. Едва вступив в отправление своих новых обязанностей, Г.Р. заболел сыпняком, а через несколько дней слегла его жена. Их перевезли в больницу, где они лежали в различных палатах, оба в сорокаградусном жару и без сознания. Брат сначала посещал их, сообщая жене, в светлые минуты, сведения о состоянии мужа. Затем он исчез. Никаких известий о состоянии Г.Р. его жена не получала, больничный персонал отделывался незначащими фразами. Несчастная женщина решилась, наконец, спросить: «Когда умер Гинзбург?» и узнала ужасную правду… Когда она вышла из лечебницы, ей рассказали, что Исаак Гинзбург, едва успев похоронить брата, очертя голову бросился обратно в Москву. Этот самоотверженный, заботливый Исаак вдруг преобразился. Им овладел какой-то непреоборимый страх перед тифом. Он оставил невестку в тяжелом состоянии и бежал… В Москву он приехал уже больным, умолял поместить его в лучшую лечебницу, добился этого, пролежал там две или три недели, всеми силами цепляясь за жизнь, и — умер. — А третий брат Абрам, вернувшийся в 1918 году из плена, через несколько дней после смерти Исаака где-то в Брянске заболел воспалением легких, которое унесло и его…

* * *

В 1919 году большевики явились в Киев на всей высоте своего величия. Неуверенность и болезни детства прошли, преждевременная старость еще не наступила. «Старый мир» был разрушен, но не все оставшиеся от него запасы съедены; всякие сдержки в печатании бумажных денег были устранены, а деньги еще не были окончательно обесценены. Одним словом, была полная возможность, под видом строительства новой жизни, расточать остатки наследия старой.

Советская власть проявила в это свое появление к нам максимальную энергию как в хозяйственной, так и в политической области. Притом Киев был тогда еще украинской столицей и резиденцией всех советских наркомов, главков и центров. И Совнархоз, и Совнарком работали полным ходом. А над ними обоими бодрствовала В.У. Че-Ка.

Работа Совнархоза (Губернского и Всеукраинского) сводилась к взятию на учет материалов и сырья, к национализации банков и к обобществлению большинства промышленных предприятий. Магазины торговали более или менее по-прежнему, с тем лишь отличием, что крупнейшие фирмы укрылись под флагом кооперативов или «товариществ служащих».

Весьма энергично действовал тогда и Совет профессиональных союзов, занимавший большое здание гостиницы «Савой» на Крещатике[104]. Организованные с самого начала революции примирительные камеры, страховые суды и фабрично-заводские комитеты развили весьма интенсивную деятельность. Начало паритетности, на котором, были прежде основаны рабочие судилища, теперь, при диктатуре пролетариата, отпало: все места во всех органах были заняты представителями рабочих. Соответственно с этим, не мог не измениться их характер. Работая в таком однобоком составе, да еще обвеваемые духом времени, они не могли делать ничего иного, как бить и добивать лежачую буржуазию. Нужно сказать, что сами органы союзов, — тогда ещё в большинстве свободно избранные рабочими, а не назначенные коммунистической властью, — проявляли некоторую сознательность и всячески старались не перетягивать дуги. Но на всю массу опекаемых ими — рабочих, низших служащих и прислуги — наличность Профсоюза, в такой противоестественной конструкции и с такими громадными полномочиями, действовала развращающим образом.

Я стоял не особенно близко к профессиональному движению ни до, ни после