Книга Латунная луна: рассказы - Асар Исаевич Эппель

и бело-розовый зефир.

Половину дачи дядя сдавал детскому саду, непременно оговаривая, чтобы мне было позволено заработать фотографированием посвежевших на воздухе детей.

Снимки я делал прекрасные — на немецкой бумаге «Мимоза», шамуа (то есть кремовой), сатинированной (то есть с фактурой материи), размером девять на четырнадцать. Заграничный формат всех удивлял — наша была девять на двенадцать.

Каждого ребенка я снимал сперва с мячиком, а потом с тачкой. Каждый снимок печатал в двух экземплярах. За четыре фотокарточки с родителей полагался рубль. Детей бывало тридцать, и я уезжал с тридцаткой, а это были деньги.

На прошлой неделе то ли нянечка, то ли судомойка внимательно наблюдала за тем, как со мной расплачивались. Даже бегала разменивать чью-то трешку.

Была она в ситцевом дачном сарафане, и, когда наклонялась утирать детям сопли, в вырезе начинали виднеться груди. Именно таких переполненных девушками сарафанов я всегда норовил коснуться в трамвае…

Маленькие эти груди она, опустив по плечам лямки, и вызволит, когда вздумает на пригорке поцеловать ополоумевшего меня.

Сегодня предстояло снимать новую смену.

Уже на подходе к даче слышались крики ручной галки, которую выпавшим из гнезда галчонком принесли детсадовские. Тетя стала выкармливать его мясорубочным фаршем, а дети таскали мух и червяков. Галка изрядно подросла, но все еще прыгала за тетей, показывая лакированный пунцовый зев, крича и постоянно требуя еды.

Тетка моя, между прочим, успешно лечила солнцегрейными простынями дядин ишиас. Простыни сперва ослепительно белели под солнцем и прогревались. Потом она заворачивала в них несопротивлявшегося дядю. И помогало. В холодке на воздухе дядя засыпал с места. Правда, неукутанный, он тоже засыпал и не только в холодке на воздухе. И тоже — сразу. Однако целительную процедуру не оспаривал, хотя и морщился, пока тетя тараторила о лечебной силе осолнцованных простыней.

Я отснял детей. Каждого с тачкой и мячиком. Смена приехала еще не вся. В аппарате осталась пленка. Потом поел колбасного фарша и попил чаю с бело-розовым зефиром. Потом обыграл дядю в шашечную игру «углы», а когда он прилег под большую ель отдыхать, засобирался на станцию.

— Ты по открытому месту не ходи. Голову напечет, — сказала тетя. — Ты лесочком, и короче будет!

— Это как?

— Я покажу! — вмешалась нянечка в сарафане. Она пришла за наперстком, а до этого, пока я снимал, крутилась, обдергивая на детях штаны и суя, когда надо, мячик.

Мне так нестерпимо захотелось идти новой дорогой, что я даже не стал прощаться со сладко спавшим на простыне дядей. Ремень его брюк для свободы большого живота был распущен, а шерстистая грудь, будучи без майки, вздымалась и опускалась сообразно производимому губами «п-пу!».

По дядиной груди ходила галка, заботливо удаляя мертвые волоски. Она их не выдергивала, а пинцетиком клюва аккуратненько убирала с места, сторожко приседая на каждое «п-пу!». Изъятый волосик птица не бросала, а домовито укладывала дяде в ухо, но не в ушную дырку, а в известное всем углубление над мочкой.

Он, смеясь и конфузясь, станет потом вытряхивать их пальцем, добрый мой и незабвенный дядя, а возмущенная галка, разложив крылья и разинув пунцовое горло, будет прыгать у его ног и ругаться последними словами.

Я щелкнул дядю с галкой, и мы пошли к станции неизвестной мне дорогой. И сперва молчали. В каком-то месте она сказала: «Еще полно времени. Лезь давай сюда — тут полянка. Про нее никто не знает».

Мы пролезли под обвешанными паутиной мусорными ветками ельника и очутились на укромном косогоре. Как раз над ним, оказывается, и стояло софринское облако. Белое и высокое.

Спутница моя принялась обирать с меня бурую хвою и налипшую паутину.

— И ты меня чисть. А то на платформе увидят. И тут! И вот тут! Чего испугался? Мне, может, приятно… Я таких, как ты, никогда и не видела. Тети-дядин племянник, а во зарабатывает как! У нас-то самих ничего нет. Мы с Домниковки. Стул есть. Материна с новым отчимом кровать есть. Я на выпуклом сундуке ночую. Знаешь, как спать трудно! На спину повернулась — ноги в стороны поехали… Отчим всё пропивает и велит, чтобы при нем трусы снимала. Бутылкой замахивается. А я ему — а коленкой по одному месту не хочешь, паразит?! Ты хоть не пропивай! Копи лучше… Я в тебя сразу влюбилась… Не думай, мне твоего не надо. Нам обоим надо. В кино ходить, на лодке кататься. На Ярославском в ресторане первое, говорят, хорошее… Пироженые любишь? Не любишь пироженые?!

…А ко мне, когда отчим с матерью в ночь работают, приходи как к жене. Мы не на сундуке, мы в ихней кровати… Снимай давай отсюда паутину! Только туда не лезь… Нельзя сегодня… А в следующий раз уедем вместе, и прямо ко мне. Домниковка же возле Каланчевки. Не веришь? Сейчас поверишь! — Она сбросила лямки. — Фотографируй с сиськами! Только дяде с теткой не показывай. Ой, божья коровка по одной ползет…

— Пленка может кончиться, — щелкая, бормотал я.

— Надо же — с фотоаппаратом! Девчонки, поганки такие, наверно, липнут! А я, если захочешь, без трусов буду сниматься…

Я втиснулся в электричку и поехал, а она осталась под белым облаком. Когда в тамбуре вышло повернуться, у стены завиднелся парень, втиснутый в девушку. Лицо девушки было обомлевшим и никаким. «От самого Загорска едут», — решил я. Парень вдруг уронил голову ей на плечо и замер… Точь-в-точь как я на пригорке… А если шесть фотокарточек за двушник? С лопаткой же тоже можно снимать! — почему-то засоображал я…

Впереди у меня было все. Божья коровка станет завтра на сатинированной бумаге ползти по ее груди… А она… она безо всего сниматься!.. На Домниковке ихней, наверно, света мало… Может не получиться… А если при полной диафрагме?.. Да я софит куплю, вот что! Заработаю! Только надо за двушник шесть карточек… И в каюте по каналу Москва-Волга…

На Каланчевке было сумеречно. Тридцать девятого ждала куча народу. Вдалеке чернелась дыра Домниковки. «В материну с отчимом постель ложиться будем», — поправляя на плече фотоаппарат, верил и не верил я.

Зазвенел трамвай. Его облепили. У меня был свой способ повиснуть. И хотя давка была уж совсем, я, убрав руку с ФЭДа, кого-то оттеснил ею, а левой схватился за поручень.

Внезапно тяжесть аппарата на плече прекратилась. «Съехал!» — подумал я, отпустил поручень и вывалился из висящего народа. На локте ничего не было. «У меня аппарат упал! Стойте!» — стал кричать я и кинулся останавливать трамвай. «Пустите! Расступитесь!» Под ногами ничего