Книга Латунная луна: рассказы - Асар Исаевич Эппель

Асар Эппель

Латунная луна

Рассказы

Латунная луна

В темноватых тесных комнатах деревянных наших домов декорации и предметы жилья в сумерки быстро теряли контуры и затирались темнотой. И без того небольшие меж них расстояния пропадали, а жилье накапливало новое житье, освидетельствованию теперь недоступное.

Был вечер. Было тихо. Говорить нам с братом ни о чем не хотелось, и мы не знали, что делать дальше. Можно, конечно, было включить свет, но тогда уходящий день сразу бы кончился.

И тут мы услыхали чье-то дыхание. У самого, казалось, уха, хотя и в явном отдалении, кто-то дышал.

Мы насторожились. «Слыхал?» Обмерли. С улицы непонятное дыхание доноситься не могло — через вторые рамы, стой кто-нибудь даже у окна, звук не проникнет. Ни брат, ни я друг друга не разыгрывали — дыхание мы услыхали одновременно. Выходит, не померещилось тоже.

И во всем доме никого, кроме нас, не было.

Словом, чего только не случается в слободских наших жилищах.

Например, к ней могла привязаться мать: «Чего это ты чудно ходить стала? Гляди — попадешься, и чего тогда?!»

А она стала так ходить, потому что училась теперь не в школе, а в училище.

Звали ее Маля. По фамилии — Красова. Поэтому называли ее или Крысова, или Крыса. Но иногда употребляли еще и словечко «целка». На него Крыса не откликалась, так как было оно хулиганское и означало что-то, про что никак не догадаться.

С училищем все вышло вот как. На физкультуру пришли какие-то расфуфыренные тетки, сперва посидели, по-переговаривались: «голова великовата», «подрастет — вытянется», а потом позвали учиться на Неглинную улицу.

Там перед занятиями полагалось всем переодеваться, а когда девочки вместе переодевались, становилось заметно, что у большинства туловища здорово разные, причем у некоторых день ото дня меняются.

Многое теперь следовало делать не как раньше. Даже мыться. В разных местах и каждый день, а то в раздевалке станут ворчать. Классная руководительница первая принюхается. «Это кто у нас такая неряшища?» — скажет.

А в ихней школе было мойся когда хочешь. Кому какое дело.

В огороде у них с матерью на корявой вишне появлялись весной капли желтоватого клея. Она его жевала и носила девочкам в училище. Кто взял, кто отказался, а одна зашептала про какую-то «Яму Куприна», которую сама не читала — книжку было не достать, — но прочесть хотела.

Еще у Крысы сразу началось не поймешь что, и девочки ей потихоньку сообщили, что в классе так уже у многих и надо подкладывать тряпочки. Сказать про случившееся классной руководительнице она побоялась, потому что, у кого такое случалось, не допускали к урокам и стыда не оберешься. Матери не призналась тоже, а тряпочки прятала под матрац. За весну их накопилось уже четыре.

И ходила она теперь мыски врозь. Так велели в училище. Еще сказали опускать до самого низу плечи и вытягивать шею, хотя спина при этом пусть остается как фанерка. Ходить таким способом сперва оказалось трудно, но потом стало даже удобней, чем раньше, а потом — что так, что так — сделалось без разницы.

«Ты по-каковски, бесстыдница, ходишь? Гляди, как докторскую дочку, снасильничают! Сдерут трусы — и всё! И будешь девочка-дырявочка».

Что имела в виду мать, грозясь «девочкой-дырявочкой», Крыса понять не могла. И так ведь известно, что все люди с дырками, хотя про случай с докторской дочкой слыхала.

Когда она оказалась в неглинном училище, мать околачиваться по свалкам прекратила, а почему она там бывала, еще скажем.

— Ты чего сама огород копаешь? Девчонка, што ли, не помогает? — интересовалась у матери соседка, сама с Волги, в очереди за керосином.

— Ей не велели. На барелину учится! — отговаривалась мать, а всей очереди и так было ясно, чтó с Малькой потом будет.

Матери своей Крыса теперь стеснялась и в училище сказала, что проживает с бабушкой, потому что отец-мать работают на лесозаготовках, а бабушка приехала из деревни с ней жить.

Когда на родительском собрании матери говорили «ваша внучка», та не протестовала, а молча сидела, держа руки на коленях. На дочкину выдумку она согласилась и бабушку послушно изображала.

Между тем Целка, не очень-то понимая куда попала и не осознавая новых порядков, училась кое-как. Из-за нескончаемой пешей дороги, потом давиловки в транспорте, в котором ее еще и укачивало (прямо даже тошнило), она в своих валенках и капоре добиралась до строгой школы с опозданиями, усталыми ногами и мятыми боками. А осенью и весной, когда наши тропы делались непроходимыми, добиралась по жидкой грязи в особо купленных для этого больших ботах. От опозданий и дорожной жути, а также из-за слободского житья и дремлющего пока ее разума, неуспеваемость и происходила.

Из города, то есть с Неглинной улицы, Крыса после занятий спешила убраться, пугаясь больших витрин, в которых — хотя они не зеркала — виднелось ее неказистое отражение. Она же была маленькая, а постройки вокруг во какие! Не то что в ихних местах, куда еще ехать и ехать. Поэтому в куцей своей одежке Крыса чувствовала себя невесело и торопилась назад в наши переулки и проезды.

Зато дома она стала совсем другой. Прекратила хлебать чай с блюдечка — мать ей варила теперь кофе из серой пачки, и она пила его с лимоном. Лимонный кружок в коричневой водице переставал быть красивым и становился как все равно вынутый из помойного ведра.

Еще она втыкала в хлебный мякиш вилку и держала его над керосинкой. Хлеб начинал хрустеть и вкусно отдавал керосином. Ей ведь теперь все время хотелось чего-нибудь вкусненького.

Или, скажем, перед ней сто граммов голландского сыра. Он подсох, пустил на себя жирный глянец и каждым ломтиком выгнулся. Ест она его как воспитанная. Ножом и большой вилкой, из-под облезлого серебра которой виднеется желтоватая подоплека. Хлеб при этом отщипывает и когда надо отпивает кофе с лимоном.

Или, допустим, перед ней всегдашняя пшёнка. Крыса размазывает ее по тарелке, подправляя края, чтобы получился ровный круг, а потом, держа вилку в одной, а нож в другой руке, разделяет круг на дольки, соскабливает каждую вилкой и съедает. И больше никогда не чавкает.

Еще есть хороший способ поедания стюдня. Стюдень вкусный, хотя холодный. Мать варит его из костей и хвостов. Он за ночь застывает и потому на тарелке вздрагивает, шатается и валится, дурак такой,