Книга Телониус Белк - Фил Волокитин

Белк знает, что когда смотрят и пьют чай – играть не получается. Так быть не должно. Это занятие не должно быть будничным.

– Когда на тебя не смотрят – ты не играй, – советует Белк, косясь на публику.

– Я и так не играю.

Белк пожимает плечами.

Похоже, что окружающий его мир, он воспринимает только через «играть – не играть». А остальное его мало интересует.

– Тело не ус, – говорю я тогда и вынимаю из кармана калитку со шпинатом. Прямо из супермаркета, свежую, хотя я её ещё утром купил и провалялась она в кармане часов двенадцать. Думаю откусить, но протягиваю её засуетившемуся Белку и без сожаления скармливаю. Белк с удовольствием и благодарностью есть.

Раздаётся нетерпеливый гул толпы. Он всё нарастает.

Пусть подождут. Пуговичный нос Белка дрожит. И он щекочет мне пальцы усами.

Теперь он снова Телониус Белк.

Наверняка я не имаю права отвлекать его от таких важных дел, – думаю, отряхивая с рук крошки. Ведь это не совсем мой белк. Как и любой артист он скорее общественный деятель. И приманивать этого деятеля калитками со шпинатом нехорошо. Прямо скажем, несолидно. Уж если приманивать, то чем нибудь посерьёзнее. Но на что же обычно ловят такую важную белку?

Вдруг – и тут я понимаю, что это действительно вдруг! – на эстраду въезжает Козёл на машине с российскими номерами. Причём не въезжает даже, а пересекает её пламенеющим обоюдоострым зигзагом. Белк еле успевает отскочить. Ощерился, задрожал и превратился в обычную белку, если не считать того, что размеры остались прежними – как я уже говорил, ростом Белк приблизительно с подростковый мопед на электротяге, поставленный на заднее колесо. А шапочка с утиным пером вместе с машиной унеслась. И возвращаться не собирается.

Я ругаюсь и угрожаю удаляющемуся автомобилю кулаком. Все тут же принимаются расходиться. По дороге из парка публика шумит и разочарованно взывает к возврату билетов.

Становится понятно, что они вовсе не слушать пришли, как играет Белк, а смотреть как его переезжает машина. И если бы не мой шпинат – уехал бы сейчас Белк на колесе вместе с шапочкой.

Я пинаю людям вслед куски грязи и мелкие камушки. Злюсь. Что-то кричу, стараясь не плакать. Все разошлись…

Сажусь, глажу испуганного белка, и думаю про себя – «Приснится же такое»

Очухиваюсь – действительно сплю.

Глава третья

– Доброе утро, фру Мопсен, – смеётся Ботинок.

Мопся держится одной рукой за поясницу, а второй балансирует, пытаясь не уронить стопку выглаженной одежды. Утюг в этом доме никуда не годится. Но она как-то справилась и распространяет вокруг себя запах пара. И ещё в её запахе есть оттенок пресного, только что выглаженного белья.

Проснувшийся ни свет ни заря Ботинок пытается приготовить яичницу. Но я встал раньше. Меня, уже давно сидящего на крутящемся стульчике, поджавшего под себя ноги и облокотившегося локтём о музыкальный инструмент, он так и не замечает. Не замечает Ботинок и того что я не почистил зубы. Не замечает что у меня в волосах кавардак.

Я уже в третий раз задумчиво наблюдаю, как отец счищает пригоревшие яйца в мусорный пакет. Ёрзаю на диване, качаю головой и глубокомысленно кхекаю.

А он всё равно не замечает!

Может быть, я стал как Телониус Белк? Все вокруг реагируют на мое присутствие, лишь в том случае если я вдруг зашевелюсь или задёргаюсь?

Хорошо бы так. Только вот не знаю, захочу ли я тогда дёргаться, чтобы стать заметным. Уж лучше я сяду на стульчик, подожму под себя ноги и ни разу не шевельнусь. Пусть не обращают внимания.

В качестве проверки этой теории, я кхекаю погромче. Мопся взвизгивает. Она слегка подпрыгивает, и роняет на пол стопку только что выглаженного белья. Я наблюдателен. Сразу же бросается в глаза, что нервы её напряжены. А почему Ботинок бездействует? Интересно, ведёт ли он себя с Мопсей также, как когда-то давно с мамой, которая жаловалась, дескать когда тебя не гладят – приходится гладить бельё. Но теперь, скорее всего, Ботинок и об этом успел позабыть. И я гляжу на Мопсю виновато и понимающе – когда тебя не гладят, это действительно плохо.

Но ведь и когда тебя просто не замечают – тоже ужасно. Поэтому я и кхекнул ей под руку. Я не воображаемый. Мне нужно общаться и разговаривать с кем-то, хотя бы во время завтрака.

Впрочем, неизвестно, будем мы завтракать или нет. Яичница не готова.

Приседая на корточках, я поднимаю с пола одежду, а Мопся оборачивается лицом к стене и держится за сердце. Наспех перешагнув через меня, Ботинок сразу же кидается Мопсе на помощь. А перешагнув и обняв её, небрежно кивает и мне – мол, привет, дядя Шарик.

Я же продолжаю собирать с пола бельё и объясняю сам себе сложившуюся ситуацию так, чтобы не добавить к милой картине озлобленной ненависти неприкаянного подростка.

Я ведь всё понимаю. Не заметить Мопсю довольно трудно. На Мопсе броское платье цвета салата оливье – бледно-зелёно-морковное. А на голове волосы винегретового оттенка. И в руках – свежевыглаженный газовый шарф. Точнее он был свежевыглаженным, пока не повалялся в пыли, потоптанный испуганным бегемотом.

Мопся сердито шипит и присаживается перед зеркалом. Начинает щупать свои винегретовые волосы. Я слежу, мне интересно, что будет дальше. Мама всегда щупала шевелюру перед зеркалом после ванны, чтобы понять, сколько по времени их придётся сушить. Но Мопся вовсе не собирается сушить свои волосы. Она накручивает мелкие, слегка подогретые специальным паяльником бигуди прямо на мокрое. Вместо зеркала, она смотрит в открытый ноутбук с включенным скайпом. Периодически снимает и надевает дымчатые очки и раскачивается на манер атакующей кобры. Голливуд отдыхает!

Я против такого Голливуда. По мне – так это слишком уже.

Поездка в Хельсинки рискует превратиться в позорище на всю жизнь. Неужели она и вправду собирается волосы завивать в мелкий бес, как в публичном доме? С надеждой бросаю взгляд на Ботинка. Только он способен выдернуть фен из розетки и прекратить завивку Мопсиных волос. Но Ботинок нежно прикасается к её голове свободной рукой, а другой, пока Мопся, рыча, выдирает спутанный колтун из своей блистательной шевелюры, прилаживает на место почти выскочивший из розетки шнур от плойки.

Загадочная она всё-таки баба. Поэтому, наверное, Ботинок и поставил на неё всё. Баба с загадкой.

Сидит и смотрит брезгливо, будто в помойке порылась и нашла меня там. А заодно и Ботинка.

– Вы что мной, брезгуете что ли? – завожусь я, рассердившись от этой коварной мысли. Но ведь и вправду я чувствую себя как помоечный.

– Замолчи, – просит Ботинок.

Я еле сдерживаюсь, но это, чтобы не рассмеяться.

Определив Мопсю про себя как загадочную бабу, я понял, что только что потерял что-то важное родом из детства. Но ведь так поступать нельзя. Детство не может из-за какой-то бабы заканчиваться. Я, признаться, думал, что лет до двадцати доживу и уже тогда поставлю на детстве жирную точку. Правда решил я так еще когда мама не умерла. То есть, задолго до того, как папа завёл себе личного психиатра Мопсю.