Книга Проданная - Кира Шарм

И — обмер, когда он поднял голову от своих документов.

До кишок пробрал его взгляд. Полный отчаяния и какой-то… беспомощности?

Я такого у отца за всю жизнь не видел. Я не представлял, что он способен что-то подобное чувствовать!

— Отец?

У меня все внутри в один миг прям до крови вывернуло, когда этот взгляд его увидел. Невозможный! А он — не отрывает этого страшного взгляда, и ничто в нем не меняется, только отчаяния и бездны какой-то сумасшедшей, черной, все больше в нем становится. Будто рассыпается у меня на глазах, огромная глыба, отец, как возвышающаяся надо мной, над всем, скала, вдруг в песок, в крошку на глазах моих сыпется, а я сделать ничего не могу, и холодею весь, и будто в пропасть меня безнадежно, до воя ветра в ушах стремительно затягивает.

Смотрит убито и пальцы до по беления край стола сжимают.

А я в лед превращаюсь. Горло перехватило. Сказать, спросить, слова выдавить не могу!

Что с ним? Болен? Умер кто-то из родственников?

Я с матерью украдкой от него общался, но она ничего не говорила!

— Отец! Что?!

И сам пошатываюсь. С другого края в стол точно так же, как он, пальцами впиваюсь.

— Рак. Рак у нее, — безжизненно. Голос, будто тлеет и сереет весь лицом.

И даже не спрашиваю, о ком говорит. Все ведь понятно. Мама!

И не сказала же мне ничего, а я сам, чурбан бесчувственный, не почувствовал!

Сказала, на море летит, на неделю. Связи с ней не было все это время. Блядь, да как же так!

— Подожди, — впиваюсь пальцами в волосы, лихорадочно расхаживаю по кабинету. Вспоминаю все, что слышал, что на глаза попадалось. И глаза его эти, — страшные, немигающие, в одну точку, вроде на меня, а вроде — сквозь меня смотрящие. Остекленевшие, с невозможной болью. Застывшие. Будто вмерзла в них эта боль, будто смерть не мамина, его, из них на меня смотрит. Блядь, мне эти его глаза почти каждую ночь потом снились! Будто всю боль мира в них собрали и заточили. Только ни хера она в них не замерла. Брызжет так, что все вокруг скручиваться начинает!

— Сделать же что-то можно! Первая стадия не так страшно. Люди еще живут. Годами, живут! Отец! Сейчас же возможности есть! Израиль, Германия… Где там самая лучшая медицина?

— Вырезали опухоль, — и голос этот убивает, хуже скальпеля режет. Дробит кости. — Двенадцать метастаз в лимфоузлах. Третья стадия, Стас.

И то же лицо — уже почти черное, каменное. Ни один мускул не шевелится, не меняется. Только глаза эти болью, смертью пронизывающие. А я только теперь понимаю, что, кроме глаз, в нем все не так. Высох весь, будто из костей глаза торчат. И поседел. Блядь, полностью же он седой.

И самого скручивает. Ослепительно. Под дых.

— Как? — кажется, ору, из кишок реву, но губы еле шевелятся, одеревеневшие и шепот, какой-то хрип, сдавленный получается.

И цепляюсь глазами за его взгляд. Цепляюсь, чтоб хоть какую-то надежду в его глазах увидеть.

— Два месяца назад. — говорит на одной ноте, как неживой, как механизм какой-то поломанный. Робот, пленка, запись какая- то идиотская, и ни одной нотки отца я в этом голосе не слышу. Как дверь годами не смазанная голос. По нервам лупит, раздирая. По лицу, в живот, под дых.

— Два месяца назад что-то в груди у себя нащупала. Выпуклость какую-то легкую. Мы здесь по врачам ходили. Ни УЗД, ни маммография ничего не показали. НИЧЕГО!! Чисто все, говорили! Нет никакой опухоли! Неделю назад только в Германию ее отправил. Вырезали. И… Вот. Третья стадия, блядь, Стас! Третья! Рак сказали агрессивный. За два месяца из первой до третьей дошел.

— Как два месяца? — я ни хрена не понимал.

Если что-то и было у отца, чем он дорожил больше жизни, то это мама.

Другие, тот же друг его, Лев, остальные, с кем работал, как только поднялись, бабло заработали, все любовниц заводили — молодых, новых, силиконовых, а кроме них по шлюхам бесконечным таскались. Во вкус входили, как перчатки их меняли — все на более молодых и более умелых, все мало им было, жен ни во что не ставили, чуть ли не на глазах у них…

Но только не отец.

Он молился на мать.

Всю жизнь молился.

Пылинки с не сдувал, на руках носил.

И глаза его только когда на нее смотрел, менялись.

Куда только сталь из них пропадала, куда нажим, что волю остальных, всех вокруг подавлял, испарялся?

Другим становился, совсем незнакомым.

Будто лет двадцать тогда сбрасывал. И морщины на лбу разглаживались.

Обожание, восхищение. — вот что горело в его глазах. И любовь — такая бешеная, невероятная, которой я никогда в жизни не видел. Нигде.

— Я безбожно тебя люблю, Эля. До одури люблю. — иногда слышал я из-за запертой двери их спальни его чуть хриплый голос.

Но он больше, чем любил. Он жил мамой.

И вот теперь… Теперь он корчился от адской боли и умирал прямо у меня перед глазами. Застывший и посеревший. Но я, как свою, чувствовал его агонию в добавок к моей собственной. И все равно — не мог понять.

— Как? Как ты затянул эти два месяца?

Блядь, и вижу, как его скрючивает, а самому встряхнуть, за воротник поднять и орать ему в лицо хочется. Но только еще сильнее впиваюсь пальцами в волосы, вырывая их целые клочья.

Что могло измениться?

У мамы давление могло подняться, чуть заболит голова — и в нашем доме уже лучшие врачи мира! Самолет частный за ними отправлял, если было нужно! А здесь? Опухоль она нащупала, это же не палец порезать! Какого хрена он ждал целых два месяца?! Сразу лететь нужно было! В тот же день, нет, блядь, в ту же минуту! Дела его остановили? Только вот я прекрасно знал всегда, что все дела, все, что он зарабатывал — все ради нее!

— Мир хочу к твоим ногам бросить, Эля-я. Чтобы всегда знала, что не ошиблась. Я обещал, что ты будешь королевой. Что звезды будут к тебе спускаться, если захочешь.

— Я тебя, Санников, с багажом в три рубашки полюбила. — смеялась мама. — Деньги и власть тут ни при чем. Или ты думаешь, любовь можно купить? Я и в шалаше с тобой буду себя самой счастливой чувствовать.

И он знал. Потому что она на него так смотрела… Так, что мне иногда становилось неловко и я тихонько выходил, оставляя их вдвоем. Ни одна из ее драгоценностей, которые отец маме дарил, не светилась так, как ее глаза. У самого тогда сердце рвано дергалось. Думал — а посмотрит ли на меня кто-то когда-то вот так же? Или я сам… Но такого не бывает. Нигде не видел.

— Я бы застрелился, если бы тебе пришлось жить в шалаше с неудачником, Эля-я, — подхватывал ее на руки и кружил по комнате, а она заливалась смехом, обвивая его шею и запрокинув голову…

— Какого хрена вы ждали два месяца?! — уже не выдерживаю, срываюсь.