Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Так кто же изображён на склоне пригорка?

И сколько их, на склоне, – один, двое, четверо?

Быть может, всего один – музыкант как alter ego Джорджоне-Zorzo?

А все остальные – слушатель, нимфы и козопас с козами – плоды изощрённой его, и музыканта, и самого Джорджоне, фантазии, соединявшей разные реальности в одну, художественную?

Возможно, всё возможно… К радости Германтова, листавшего отлично изданную книгу свою, оживали его давние допущения, сомнения, страхи – тогда и там, в зале Лувра, «за стенкой», перед ним ведь зависало поэтически-мистическое, но оестествлённое, как всегда бывало у Джорджоне, пространство с четырьмя фигурами в дивном, где всё возможно, пейзаже; это ведь в реалистически-бытовом пространстве появление нагих нимф было бы маловероятным, а в художественном… О, Джорджоне словно не побоялся дать повод даже для фрейдистских трактовок, о, стиль всё даёт-задаёт и решает, стиль! Именно индивидуальный стиль предопределяет суть картины, незаёмную суть! Стиль-суть? Недаром, когда Мане демонстративно напишет нагую даму полусвета за завтраком на траве, случится всепарижский скандал, ещё бы – дамское тело у Мане обнажено исключительно для того, чтобы обнажить приём, это ведь – картина-демонстрация, картина-вызов; мысль предательски споткнулась, заметалась…

Если бы не Лида, он бы не написал эту сумасшедшую книгу?

Книгу, по сути ставшую главным подиумом её, хотя на подиуме этом никто Лиду не увидит, да и сама она о нём не узнает…

Сколько можно: не написал бы, точно не написал, собственно, для написания этой книги он с нею и повстречался… Взял лупу, навёл на Лидину фотографию: в нежной тени лицо, ближним фоном – узкие, как стилеты, листья пальмы; Лиде, получается, им была отдана исключительно служебная роль? Им?! Ему захотелось тотчас же отвести от себя вину. «И какими же невероятными сцепками случайностей, – подумал вновь, обмякая в кресле, – поигрывала судьба, преследуя свои далёкие от элементарной справедливости цели. И разве, – с облегчением подумал, – не сугубо-служебные роли доставались в затейливейшей игре сознания с памятью самому Хичкоку, туману, прекрасному, к небу подвешенному мосту?»

Вольман подлетал к Мюнхену.

Отложил электронную читалку, которой всегда пользовался при перелётах, достал бумажник – рассматривал мамину фотографию: белое платье в полоску, пальма… На коротких – из-за его спешки в аэропорт – поминках старенькая тётка Муся, мамина двоюродная сестра, и на похоронах жавшаяся к нему, тихо сказала:

– Она письма писала и не отправляла, кого-то любила долго, всю жизнь. Витя, ты не знаешь кого?

А Германтов всё ещё оставался в плену довольно простой догадки – художник исступлённо желал проникнуть за контуры видимого и манией своей заражал зрителя; но – это легко сказать, а… Самая сложная глава книги о Джорджоне называлась «Мания постижения».

Машинально перелистнул страницу: палимпсест.

Вспомнилось, как находил пограничные линии условно разных времён, составляющих сложное – Большое – картинное время, как расчленял ими, линиями теми, картину на составные, привязанные к условным временам условные же сюжеты. – В книге, в упомянутой уже главе «Геометрия восприятия», были воспроизведены схемы этого расчленения на упрощённые времена-сюжеты. Затем картину-палимпсест он расслаивал в плоскости изображений – картина образовывалась будто бы во взаимных наложениях-совмещениях прозрачных, причудливо оконтуренных слоёв-изображений, фрагментарных по отношению к целому: в одном картинном слое изображён был нарядный вдохновенный лютнист, вероятно, alter ego Джорджоне, в другом – слушатель его, в третьем – нимфы; о, к примеру, с полстраницы было Германтовым написано только о флейте в руках сидящей нимфы, точнее, о линии-флейте, отсекающе чётко продлевавшей линию ног, – написано как о границе и сюжетно-смысловой, и временной, и композиционной, линия-флейта и объединяла-сплачивала времена нимф и лютниста в сновидческий момент музицирования, и разделяла…

Сновидческая тревога? Саспенс, но…

Сладостный саспенс, именно так?

«Боинг 737», – рейс из Риги – благополучно приземлился в Мюнхене, подруливал к залитому огнями стеклянному терминалу, и Вольман подумал, что правильно сделал, отправившись в Венецию кружным путём, наверное, запутал Кучумова… «Да, мамы нет», – вздохнул для порядка Вольман. В Риге он взял лишь несколько почему-то неотправленных маминых писем и её фотографию, где она совсем молодая. У него дома уже была с давних времён такая, а почему-то взял, такую же, но… Он поспешил подвести черту: ладно, фотографию взял, а зачем ему эти письма – глупость какая-то. Но сейчас он арендует машину и – в отель, спать, завтра – в Зальцбург, где намечен был у него полуделовой обед, потом покатит он через Альпы.

– Всё! – вспомнив противоречивые перипетии сочинительства «про Джорджоне», радостно сказал себе Германтов, удивившись своей решительности и внезапному приливу энергии; он захлопнул книгу – всё!

И звучно шлёпнул ладонью по зелёной суконной столешнице – всё!

И машинально, по суеверной привычке, положил ладонь на медную львиную маску – всё, всё, всё.

А теперь – пружинисто встал из-за стола – побоку томительные экскурсы в прошлое, теперь будет он счастливо тонуть совсем в других файлах, писать будет другую книгу, пора, подсказывает небо, пора! Аккуратно поставил на полку с краю, рядом с булыжником и синим бокалом «Джорджоне и Хичкок»; вернул на стеллаж конверт с фотографиями, скользнул рассеянно по маховскому эскизу с мохнато-алой аркадой.

– Пора, решили боги, пора, – повторил он, когда снова уселся за компьютер лишь для того, чтобы глянуть на титульный лист.

Итак:

Юрий Германтов

Унижение Палладио

книга фантазий

Да, что в электронной почте?

11 марта, суббота, отлёт в Милан из аэропорта «Пулково‑2»… Прилёт в Милан, в аэропорт Мальпенса… Отправление скорого поезда Милан – Венеция… Прибытие в Венецию, на вокзал Санта-Лючия… Заселение в гостиницу…

12 марта, воскресенье, свободное время.

13 марта, понедельник… Ну да, всё-таки тринадцатое, а не четырнадцатое, понедельник, ну и пусть тринадцатое; а так всё точно, просьба волшебницей Надей удовлетворена: отправление одиннадцатичасовым поездом в Мазер.

А потом – Виченца, потом опять свободное время для посещения… Всё – по давно намеченному им плану.

Стоило ли попусту нервничать?

День выдался длинный, фантастически длинный, радостный, муторный и тяжёлый, он чувствовал, что раздавлен собственными воспоминаниями, которые спозаранку и до сих пор, до позднего вечера, не оставляли его в покое, и вдруг… Да, изнурительный «карантин» закончился, и он, ощутив, что освободился от груза прошлого и готов к встрече с виллой Барбаро, испытал мгновенное облегчение – правда, будто бы неизбывную тяжесть и с плеч сбросил, и с души. Не поверилось даже, что цел, рассмеявшись, себя ощупал: не раздавлен, не измочален. Он выпил вина, беспечно просмотрел несколько кадров «Преступления в Венеции»: отчаянная чепуха, какие-то жгучие брюнеты, выходцы с Балкан, по заказу русской мафии шантажируют в дни карнавала… охотятся за какими-то масками… Да, явный дефицит сюжетов… Подлил вина – ему было уютно на кухне, алый абажурчик привычно зависал сперва в тёмно-синем, затем и в чёрном окне; он слегка захмелел и спал отлично всю ночь, ему, правда, забавный сон приснился под утро: Шанский, вдохновенный и молодой, но почему-то в клетчатых брючках, странно и потешно, словно актёрствуя на дурном капустнике, воровато озирался по сторонам и, сглатывая слюну, громко-громко шептал: тебе выпали уже клокочущие радости озарений, но мои доверители просили предостеречь тебе от дальнейших шагов… Да, презабавная сценка, презабавная, наверное, осадок дневных треволнений выпал в шаловливое сновидение; еле шевельнулась смутная мысль, а Германтов перевернулся на другой бок и сладко уснул.