Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Впрочем, он потом опишет как мистические вылеты в дали дальние обратной перспективы художественной реальности, так и отрезвляющие возвраты из них, далей этих, в отдельной главе «Геометрия восприятия».

А пока он всё ещё смотрит на «Сельский концерт».

И размышляет: стоило ли безоглядно уноситься вовне, в бескрайне расширяющуюся, стимулирующую атмосферу за картиной, где хаотично перемешаны формы и краски ещё не вкусившего гармонии мира? Не стоило, не стоило замахиваться на сверхмасштаб. Пространство индивидуального восприятия всё равно ведь находится между картиной и его глазом. Обратная перспектива всё разнообразие мира сгармонизирует и предъявит ему в сконцентрированной атмосфере этого вот холста, поднесёт к глазу всё, что соизволил Джорджоне изобразить-выразить.

Вожделенная атмосфера вообще сожмётся в точку – в точку схода; а в точке схода, в зрачке его, – и родится новое измерение?

Так: радостная, даже пышная в красочности своей пастораль, полная необъяснимых тревог.

Краем глаза задел табличку; как и всегда, когда невольно обращал внимание на эту спорную, если мягко сказать, табличку, губы Германтова тронула саркастическая улыбка: Tiziano Vecellio – ну как, как классический титан Тициан смог бы написать…

Так, что там по телевизору? Сценка со стрельбой в гей-клубе, затем автопогоня на дамбе; анонсы «Преступления в Венеции».

Так, реклама: геморрой – не повод молча страдать, наш телефон…

Так!

Осваиваясь с новым всегда впечатлением от первого взгляда, подумал: а есть ли обратный ход? Если Хичкок нагнетал тревогу «удлинением кадра», то есть – замедлением ритмов действия, то не стоит ли привести пастораль в движение и попробовать выйти из статики живописного полотна в развёртывание условных фаз действия?

Попробовал.

Музыкант в пышных алых шелках отложил лютню, встал, чтобы размять затёкшие ноги, обнажённая дородная нимфа, сидящая напротив музыканта, отвела чуть в сторону руку с флейтой, другая нимфа, та, что в одной руке держит кувшин с водой, а другой рукой опирается на каменный борт колодца, распрямилась и подняла голову…

Всего-то – несколько естественных человеческих движений, а Германтов ощутил убывание саспенса.

Джорджоне написал магию мгновения, способного длиться бесконечно долго, он остановил мгновение, а восприятие свело мгновение в точку и…

Любопытный эксперимент: в извлечённом из подвижной ленты, отдельно взятом кадре Хичкока, пусть и в самом страшном стоп-кадре – взял мысленно знаменитый кадр из «Психо» с кричащей от ужаса женщиной под душем, – исчезала тревога, и напротив, запечатлевшее мгновение полотно Джорджоне, едва лишённое своей магической статики, тотчас же лишалось и тревожной своей таинственности.

Что это значит? То, что примитивно рассудочные обращения кинокадра в живопись и живописи в кинокадр – непродуктивны.

Да, отрицательный результат эксперимента – тоже результат, да, у кино и живописи свои специфические отношения со временем, ими, отношениями этими, нельзя обмениваться… Живопись сложно компонует времена и образы времён, ничуть не нуждаясь в воспроизведении запущенного раз и навсегда бытового хода времени внутри картинной рамы; и тот же Джорджоне в разных своих картинах разные времена компоновал по-разному.

Вот-вот-вот: кажется, что скомпонованы фигуры, деревья, а скомпонованы-то разные времена! И это – соприкосновения разных эпох – само по себе тревожно?

Если в «Грозе» разные времена – условно: античность и ландшафт джорджониевской современности, с башнями – разнесены были влево-вправо, по разным берегам ручья, то «Сельский концерт» являет нам в известном смысле временной палимпсест; в своих касаниях, совмещениях и взаимных наложениях времена – одно сквозь другое – прихотливо просвечивают.

Чётко и ярко выписанная… картина-палимпсест!

Пастораль-палимпсест.

А с какой изобретательностью компонуются времена в разных джорджониевских пасторалях… в «Грозе» времена разделяются и сшиваются ручьём, протекающим сквозь пустой загадочный центр полотна, а вот в «Сельском концерте» центр картины неимоверно плотно заполнен; изобразительно-плотно при смысловой зыбкости, другими словами – плотность при той же, если не возросшей, загадочности. И эти тесно заполнившие центр полотна фигуры, представляющие, как кажется, разные времена, словно согласно соскальзывают по травяному склону; и вместе с клином далёкого моря горизонт слегка наклонился, и мениск воды в стеклянном кувшине тоже наклонился, и нет вообще горизонталей и вертикалей, которые могли бы остановить эпическое соскальзывание; козопас поодаль, справа, показавшись из-за дубов на идущей под уклон дороге, и тот непрочно держится на ногах.

Весь мир соскальзывает справа налево, слегка кренится… И словно покачивается, ища равновесие.

И вот уже голова Германтова, уловив неуловимый картинный ритм, тоже покачивается, он эти покачивания физически ощущает, и вот, вот, войдя в резонанс, он уже не в силах замедлить эти явно избыточные раскачивания, впадает в шаманский транс.

А смыслы-то, смыслы после раскачки где? Символическое и природное сливаются… в дыхание вечной жизни! При том, что таинственная картина, которую ценители и критики уже несколько столетий безуспешно пытаются скомпрометировать надуманными сюжетами, самовыражается на глазах зрителя, ибо по большому счёту написана она во славу самоей живописи; отдельную главу в книге своей Германтов так и назвал: «Компрометация сюжетом».

Да, Джорджоне не высказывается прямо: он, как всегда, приглашает созерцателя к свободному истолкованию увиденного.

А уж какая богатая пища для этих истолкований.

Изображение немотивированное – не подчинено жизненной логике, в нём нет никакого – разве что кроме музицирования – жизненного сюжета.

А есть сюжет – сугубо живописный, заданный цветовыми сочетаниями одежд, нагих тел, травы и листвы…

Пожалуй, и всё то, что изображено, то, что принято называть «сюжетом картины», – тоже является вовсе не целью картины, а её средством, так же как средствами её являются приёмы композиции, оттенки красок.

А цель – атмосфера, сжатая в точку: атмосфера, воссоздаваемая раз за разом индивидуальным восприятием при взглядах на холст. Нельзя те же чувства, что в кино, испытывать в зале музея, и нет, конечно, прямых аналогий между Хичкоком и Джорджоне, нет, но как же обостряется и обогащается воприятие холста, если, не боясь самообманов, держать их в уме.

Двое молодых людей. Один, с лютней, нарядный, в пышных алых шелках, – возможно, это и сам Джорджоне, возможно, в таком же роскошном наряде он и будет сброшен в чумную яму… А кто сидит рядом с ним на травке и слушает его музыку? Возможно, что это воображённый музыкантом слушатель – Джорджоне, представивший нам на суд готовое полотно, сам, однако, ещё будто бы пребывает в таинственном прогале между Творцом и его созданием. Джорджоне будто бы ещё пребывает в творческом поиске, ей-богу, Германтову даже почудилось, что на глазах его менялся оттенок картинного облака. Так, а нимфы забрели в эту пастораль из античности и, значит, – из потустороннего мира? Одна из них готова подыграть лютнисту на флейте… Они, обе нимфы – и сидящая флейтистка, и та, что с кувшином, стоящая и плавно склонившая маленькую головку на фоне ствола, из-за которого, чудесно уравновешивая, продолжив её в противопроложную сторону, линию руки с кувшином, торчала излюбленная джорджониевская веточка-весточка – нимфы, телесные и совершенные, словно оживший мрамор античных статуй, возможно, тоже были всего лишь плодами воображения лютниста; как, впрочем, и аркадский козопас со своим шумным стадом – самоё повседневность, второплановая, но, похоже, готовая вторгнуться в гармонии высокого музицирования.