Книга Калинова Яма - Александр Пелевин

— Ты, Сафонов, не засыпай на ходу, а слушай, что я говорю, — говорил Костевич, входя в кабинет и закрывая за собой дверь.

Сафонов открыл глаза и поднял голову. Видимо, и правда задремал, подумал он. Уснуть в кабинете начальства — ну дела!

— Извините, — промямлил Сафонов, и язык не слушался его. — Очень мало спал сегодня.

— Надо спать, надо! — проговорил Костевич, прошел к своему столу и развалился в кресле. — Вышел на пять минут, а ты тут задремал! У тебя точно все нормально? Может, в отпуск отправить?

— Все нормально. — Сафонов мучительно попытался вспомнить, что же было до того, как он уснул. Кажется, Костевич выходил в коридор поговорить с кем-то.

— Ну хорошо. Ты, если совсем не сможешь работать, если что случится — сразу говори. Если мои сотрудники начнут умирать от перенапряжения, обо мне пойдет дурная слава, — рассмеялся Костевич.

— Это точно, — Сафонов улыбнулся пересохшими губами.

— Так вот, на чем мы остановились… Да, твой текст про спортсменок — шикарный. Мы выбрали фотографию той самой Светланы, которая заняла второе место. Жаль, конечно, победительницу не сфотографировал. Но текст отличный, просто отличный.

— Спасибо.

В распахнутое окно ворвался свежий ветер, растрепав занавески. Где-то на улице каркала ворона.

— Так вот, что теперь надо сделать. — Костевич зарылся в свои бумаги и извлек какую-то запись. — Ага, вот! Сегодня в 19 часов в малом зале клуба имени Зуева будет творческий вечер писателя Юрия Холодова. Ты должен сходить, сделать репортаж и взять пару слов у автора. Слышал о таком?

— Конечно, слышал. — Сафонов вспомнил, что действительно что-то слышал о нем, но память отказывалась работать.

— Вот и отлично. Сейчас половина пятого, как раз успеешь пообедать и добраться до парка.

— Хорошо. Это все?

— Да, можешь идти.

Сафонов поднялся и пошел было к выходу, но сзади вдруг снова раздался басовитый голос Костевича:

— А, да. Когда я выходил в коридор, тебя искал какой-то товарищ по фамилии не то Орлов, не то Орловский. Я сказал, что ты слишком занят.

Пронзительный холодок пробежал по спине. Что-то опять было не так.

Орловский, Орловский…

Черт.

Стоя в дверях, он прислонился к косяку и схватился за сердце. Мир вокруг поплыл в разноцветном тумане. Ему захотелось бежать — куда угодно, лишь бы подальше от этого вязкого месива мыслей и образов, которые постепенно складывались во что-то большое и угрожающее, с орлиным профилем и острым взглядом черных глаз.

И он побежал.

Выбежал из редакции, спустился по лестнице, пересек вестибюль, выскочил на улицу.

Его ослепило ярким солнечным светом. Он зажмурился, а когда открыл глаза, заметил, что к остановке подошел трамвай.

Подбежал к нему, запрыгнул на подножку, вскочил внутрь. В трамвае было абсолютно пусто.

Что-то идет не так, что-то идет совсем не так, как надо, думал он, и голос внутри говорил: «Все идет к черту, мой дорогой Гельмут, или Сафонов, как тебя там — ты ведь и сам забыл, да? Все летит в темноту, и ты сам летишь в темноту».

Этот голос он явственно слышал внутри себя, сидя в трамвае и глядя в окно. Москва выглядела странно: на тротуарах почти не было людей, стены домов будто замазали яркой краской, от каждого окна расходились тысячи солнечных зайчиков, от которых приходилось жмуриться.

Мерно стучали трамвайные колеса, и Сафонову хотелось спать.

«Все идет к черту и все летит в темноту, мой дорогой. И ты сам в этом виноват. Ты выбрал эту дорожку, вот и иди по ней. Это рельсы, и с них не свернуть никуда. Надо пройти до конца. Да, дорожка эта покрыта тьмой, вязкой и дремучей, но ты сам на нее ступил, и тебе по ней идти или ехать, а может, и вовсе плыть, как тогда, в 1913 году, когда вы с семьей отдыхали в Крыму, и тебе было восемь лет — ты тогда чуть не утонул и с тех пор долго боялся воды. Дурачок ты, Гельмут. Или Сафонов, как тебя там».

— Чуть не утонул, представляешь? С тех пор и боюсь купаться. Бабка-то у меня бойкая, всегда заплывала далеко-далеко, а я ей кричу: ну куда ты, там глубоко, а она только смеется. Да. Было же вот времечко. Сейчас уже не искупнешься так… А ты-то сам бывал в Крыму?

Сафонов открыл глаза. Напротив сидел седобородый дед в грязной рубахе. Кажется, он где-то его видел.

— Не бывал, — растерянно проговорил Сафонов.

За окном под стук трамвайных колес по-прежнему проплывала залитая солнцем Москва, которая казалась игрушечной и ненастоящей из-за ярких красок и солнечных бликов.

— А у меня там внук, Анатолий, как-то раз в экспедицию ездил. В пещеры! Он — слышь-ко — сейчас в Минске геологии обучается. Письма мне пишет! А письма-то мне старуха читает, она у меня грамотная, а сам я читать не обучился, во дурак старый, да?

Старик скрипуче рассмеялся и почесал бороду.

— Ладно, про Крым тебе потом как-нить расскажу. Времени у нас много-много. А пока я тебе сказку расскажу. Хочешь сказку?

Сафонов кивнул.

— Значится, смотри.

В вагоне потемнело. Сафонов взглянул в окно: яркие здания потускнели, солнечные зайчики рассыпались тусклыми бликами по брусчатке, небо заволокло тучами. В окнах проплывающих мимо домов зияла чернота. Голос старика звучал тихо и монотонно.

— Уснул как-то ветер над океаном. И снится ему, будто бы он и есть океан. А океану снится, что в нем есть остров. Острову снится, что на нем стоит огромный тысячелетний дуб. Дубу снится, что под ним зарыт старинный сундук, сундуку снится, что в нем заяц, зайцу снится, что в нем утка, утке снится, что в ней яйцо, яйцу снится, что в нем игла, а на кончике этой иглы — конец твоего сна.

Абсолютная тишина вдруг настала, будто бы звуки во всем мире исчезли. Трамвай стоял на остановке. Сафонов взглянул на старика: тот сидел с закрытыми глазами и продолжал бессвязно бормотать что-то, шевеля губами. В окне расплывался туман, и в его белесой дымке с трудом различались очертания клуба имени Зуева — асимметричное серое здание с огромным стеклянным цилиндром лестничной клетки, опоясанным прямоугольными переходами.

Это строение, как и весь советский конструктивизм, всегда казалось Сафонову чем-то донельзя странным, похожим на безумные проекты архитекторов из Баухауса. Резкие и угловатые контуры, строгие фигуры, врезающиеся своими ровными гранями в пространство старой Москвы, затонувшей в зелени тополей, — все это выглядело одновременно чужим и притягательным.

Когда Сафонов вышел на трамвайной остановке, туман уже понемногу расходился. В затянутом облаками небе расплывалось желтым пятном солнце. Вновь становилось жарко, в отсыревшем воздухе густо парило июньским маревом. Он стоял у перекрестка, прямо напротив огромного стеклянного цилиндра.