Книга Мгновения жизни - Марика Коббольд

— Я буквально влюбилась в его семью, — сообщила Грейс Анжелике. Они сидели у открытого окна и пили чай. Грейс курила.

— Неужели тебе никогда не хочется вдохнуть свежего воздуха? — пожаловалась Анжелика. — А как насчет него? Забудь о его семье и скажи, его-то ты любишь?

Вопросы, всегда одни вопросы. За последние десять лет Грейс до смерти замучила себя вопросами. Знала она и то, что однажды уже встретила любовь всей жизни, для которой у нее были все ответы, но она не надеялась когда-либо снова обрести любовь.

— Ты действительно любишь этого парня?

— Я очень люблю его.

— Хочешь чаю или кофе?

— Мне все равно; я очень люблю его.

— А как ты относишься к тому, что США выводят свои войска из Вьетнама?

— Слава Богу, он жив; я очень люблю его.

— Слева или справа?

— Он живет по левую руку отсюда. И я очень люблю его.

— Права животных: что ты думаешь по этому поводу?

— Животные обожают Джефферсона, а он обожает их, что же касается меня, я очень люблю его.

— Каким тебе представляется будущее человечества?

— Знаешь, его дедушка и бабушка еще живы, хотя им обоим уже перевалило за восемьдесят, и, если гены действительно передаются по наследству, он пробудет рядом со мной еще долгое время, и я очень люблю его.

— Ты веришь в Бога?

— Господи, как же я люблю его!

— Итак, ты любишь его? — настаивала Анжелика, желая услышать ответ.

Грейс отвернулась от окна.

— Кого? Ох, что я говорю, Эндрю, конечно, я… все так… нежно и ласково. Эндрю, его семья — это как тихая гавань, а она мне сейчас очень нужна, Анжелика. Помнишь эти большие фотографии счастливых семейств, которые собираются за столом или у камина? Таким семейством хотели обзавестись и мы, когда были детьми. В общем, когда я с ним — с ними, — это похоже на то, как если бы я оказалась на одной из этих фотографий. — Она в растерянности накрыла рукой руку Анжелики. — Я устала, Анжелика. Я спрашиваю себя: почему я одна должна нести на себе всю тяжесть ответственности? Пусть кто-нибудь попробует подставить мне плечо. И как приятно сознавать, что, если я умру, об этом поведает миру какой-то близкий мне человек, а не тошнотворный запах из-под моей входной двери. Когда в прошлый раз я отправлялась в командировку, то забыла распорядиться, чтобы мне не приносили молоко. И каждый день на моих ступеньках появлялась новая бутылка. К тому времени, когда я вернулась, их было уже девять. Интересно, сколько бы их потребовалось, чтобы кто-нибудь забеспокоился и заметил, что меня больше нет?

— Грейс, ты любишь его?

— К чему весь этот разговор о любви? В старые времена люди не рассуждали так много о любви.

— Напомни мне, чтобы я написала об этом Джону Донну, — съязвила Анжелика.

— Я хочу сказать… что есть любовь?

— Ты задаешь этот вопрос еще до того, как вы успели обручиться, — заметила Анжелика. — Как мне представляется, если бы ты испытывала это чувство — любовь, — то не задавала бы подобных вопросов. А если тебе понадобилось спросить… что же, умница, делай выводы.

— Ты любишь Тома?

— Я знаю, что ты о нем думаешь. Нет, не возражай. — Она протестующе подняла руку. — Да, я люблю его. Я должна… в противном случае меня бы здесь не было, верно? — Анжелика взглянула на нее широко раскрытыми голубыми глазами. Грейс не отвела взора, ей захотелось взять подругу за руку, но вместо этого она лишь закурила сигарету. — Как бы то ни было, — продолжала Анжелика, — не увиливай от ответа. Эндрю?

— Я верю, что смогу сделать его счастливым.

— Добродетельность тебе не идет.

— Ну, хорошо, тогда будем считать, что я верю, будто мы сможем сделать друг друга счастливыми.

— Дурочка.

Год спустя Грейс, замужняя женщина, нежилась в своей постели, и лучи летнего солнца проложили сверкающую дорожку через ее лицо и грудь. Она медленно приоткрыла глаза: сначала чуть-чуть, потом шире. Ее взгляд вобрал вылинявшие обои с узором из роз, тяжелый комод красного дерева и, наконец, чтобы продлить удовольствие, остановился на Эндрю. Было утро воскресенья, но, несмотря на то что еще не было восьми часов, он уже встал и оделся. Он собирался навестить своих родителей, чтобы помочь им установить солнечную батарею — она снова вышла из строя. Перед тем как уйти, он наклонился, нежно и медленно поцеловал ее в губы… и еще раз.

Через несколько секунд входная дверь захлопнулась и послышался скрип его шагов по гравию. Грейс зарылась лицом в подушку, которая еще хранила его запах: запах чистого пота и лимонного шампуня. Ей нравились его золотистые вьющиеся волосы, всегда аккуратно расчесанные на косой пробор. Но еще больше они нравились ей, когда становились растрепанными на прогулке или в постели. Было какое-то невыразимое очарование в выбившейся прядке волос, как если бы сбылось неприличное желание. Она фотографировала Эндрю, когда его волосы были в беспорядке, и не собиралась показывать эти снимки Робине.

— Моя свекровь. Мой муж, — произнесла она вслух. Потом сделала ударение на другом слове. — Мой муж. Мой муж. Мой муж и я. Мой муж говорит… хочет… любит… мой муж… он и я.

В те дни Грейс, годами не ступавшая по траве, могла спуститься вниз в тоненькой ночной сорочке и бродить босиком по саду, где ее могли видеть одни только птицы, однако, упади она бездыханной, ее хватились бы очень и очень скоро.

В десять часов у нее была назначена встреча. К одной из подруг Робины приехала погостить маленькая внучка, и бабушка захотела сделать несколько ее снимков. Грейс уже сумела заработать репутацию очень хорошего детского фотографа. Робина гордилась ею.

— Вы еще не знакомы с моей невесткой? — обычно начинала она разговор, бросая на Грейс такой многозначительный взгляд, словно это она сама сделала ее знаменитостью. — Она фотограф.

Маленькую девочку, которая должна была прийти к ней фотографироваться, звали Арабелла. По собственному, пусть и не слишком большому опыту Грейс знала, что очень нелегко отыскать маленькую девочку, которую звали бы иначе, — не Арабелла или, по крайней мере, не Люсинда, Фенелла или Мелисса. И весь этот маленький народец, имена которого заканчивались на «а», носил платья в сборочках такой длины, что их сандалии фирмы «Стартрайт»[4] неизменно запутывались в подоле, стоило сделать шаг. На челки был наложен строгий запрет. Их легкие пушистые волосы были причесаны на строгий пробор и закреплены заколками в виде цветочка, черепашки или котенка. Грейс взглянула на собственную фотографию, где она была еще совсем маленькой. Ее прямые темные волосы были подстрижены так, что кокетливая челка достигала бровей, одета она была в черное платье с нашитыми на него разноцветными разлохмаченными лоскутами. Это было ее самое любимое платье, а сшила его тетя Кэтлин. Тетя Кэтлин никогда не забывала о семье своей погибшей сестры в Англии, присылая им открытки с видами Америки, когда они с дядей Лесли путешествовали по стране, и небольшие подарки на дни рождения и Рождество. Грейс в ответ посылала ей собственные рисунки. Однажды она отправила тете рисунок своей любимой тряпичной куклы Моди, одетой в черное платье с разноцветными лоскутами. На обороте рисунка она чуть ли не открытым текстом, хотя и с грамматическими ошибками, написала несколько слов о том, как ей хотелось бы иметь такое платье. И через пять недель, на ее одиннадцатый день рождения, из Америки прибыла великолепная копия платья Моди. Оно было не только черным, но и довольно коротким. У Моди тоже было короткое платье, его правильнее было бы назвать длинной юбкой, оно открывало ее старые полосатые чулки. Миссис Шилд не разрешала Грейс носить полосатые чулки, и это бесконечно огорчало ее. Поэтому ей приходилось удовлетвориться тем, что она надевала один белый чулок, а другой — темно-синий. Когда Робина Эббот увидела фотографию (Эндрю держал ее в овальной серебряной рамочке у себя на письменном столе), то посмотрела на Грейс и обронила: