Книга Забудь меня такой - Евгения Кайдалова

Майя открыла глаза. Она улыбалась и думала, что встретится с улыбкой Карима, но он почему-то смотрел не на нее, а в глубь пещеры. У него был до странности напряженный взгляд, а мгновение спустя Майя почувствовала, как деревенеют обнимающие ее руки. В замешательстве она обернулась…

Если это возможно – закричать одним вздохом, то женщина издала именно такой звук – не то вздох, не то крик. Здесь же никого не было еще несколько минут назад! Никого, кроме них и двоих усопших. Но отрицать бессмысленно – она пришла. Она перед ними.

На ней было белое платье с вырезом на груди, буфами вместо рукавов и расклешенным подолом, перетянутое изящным лаковым пояском. Гладко натянутые чулки. Туфли на высоком каблуке. Короткие белокурые волосы были уложены набок холодной волной. Очевидно, она явилась прямиком с того самого танцевального вечера, где познакомилась со своим будущим мужем. Глафира лежала в дальнем углу пещеры, закрыв глаза. На груди ее было заметно какое-то украшение. Можно было не сомневаться, что это оранжевые гранаты.

– Это она? – хрипло спросил Карим.

Майя была не в состоянии даже ответить. Она начала пятиться, но за спиной была стена. Глафира лежала не шевелясь. Быть может, она и в самом деле была мертва?

Ужас намертво приковал ее взгляд, и Майя физически ощущала, как не отпускает ее, не дает броситься наружу под молнии лицо Глафиры. Губы… на них как будто улыбка. Глаза… неужели раскроются прямо сейчас? Тело… а вдруг оно приподнимется? И вот тогда-то и распахнутся глаза и приоткроются губы и, сладко улыбаясь, юная старуха проговорит:

– Ты что же, Маюша, одну меня бросила? А я вот тебя не брошу. Никогда. И не проси, и не думай. Вот ведь в какую даль ты меня заставила тащиться! Разве можно так со старым человеком?

И Майя увидела, как у внешнего края Глафириного века что-то блеснуло. А затем поблескивание стало заметно все ниже и ниже – на висок старухи сползала слеза.

После Майя не помнила, что именно она кричала в тот момент, но кричала так, что испуганным мертвецам впору было вскакивать из могилы. Она истерически вопила и вжималась в стену, и если бы Карим не схватил ее в этот момент и не потащил вон из пещеры, она наверняка получила бы кровоизлияние в мозг и, парализованная и перекошенная, осталась бы без сознания на полу бок о бок со скелетами. Шок от ужаса перед Глафирой был до того глубок, что женщина даже не понимала, почему она вдруг оказалась не внутри пещеры, а снаружи и почему грохочет небо, а раскаленные белые нити то и дело связывают его с землей. Карим тащил ее прочь от горы, прикрывая своим телом, как спецназовец спасенного, а Майя, словно потеряв рассудок, хваталась за пучки высокой травы, в кровь резавшие руки, не давала ему двигаться вперед и умоляла спасителя повременить, не разлучать ее с Глафирой.

Когда она обессилела от крика настолько, что начала приходить в себя, то осознала, что стоит, прижатая спиной к какому-то крутому склону, а сверху ее прикрывает от грозы каменный козырек. Не давая ей вырваться из этого нового укрытия, Карим обнимал ее с такой силой, что Майя чувствовала себя спеленутой по рукам и ногам. Впрочем, гроза уже уходила.

– Где она? – едва сумела выговорить Майя, поднимая на мужчину трезвеющий взгляд. – Ее здесь нет?

– Успокойся, ее больше не будет, – ответил он. – Никогда.

XXVII

Она сама не понимала, как ей удалось заснуть в тот вечер – должно быть, подействовало вино, за которым Карим помчался, как за лекарством для умирающего, едва они вновь достигли города. Майя совсем не умела пить и быстро пьянела, но тут она вновь и вновь прикладывалась к бутылке, пока не убедилась, что нервная дрожь стала слабеть. Она не отдавала себе отчета, сколько вливает в себя алкоголя, а потом вдруг резко ощутила омерзительную тошноту и мутность сознания. Пытаясь преодолеть это кошмарное состояние, Майя со стоном рухнула на кровать, и какое-то время адское самочувствие не оставляло ей возможности мыслить. А затем перед глазами стали вставать бессвязные видения, и женщина поняла, что ею овладевает сон.

Она отключилась от действительности очень рано, задолго до наступления темноты, и потому проснулась одновременно с рассветом. Разбудили ее, как ей показалось, собственные нервы, наскоро усмиренные вчера, но так окончательно и не утихшие. Впрочем, взглянув на мерно светлеющее окно и мирно спящего рядом человека, она облегченно вздохнула: тени развеялись!

В эти часы ожидания перед пробуждением мира Майя оставалась полностью наедине со своими мыслями и в итоге вынуждена была признаться себе: в отсутствие любви она пропустила полжизни. Впрочем, жизнь не насмеялась над ней за это преждевременно высохшими и стянутыми в бледную линию губами, не наказала безжизненным, выгоревшим взглядом, не отпечатала одиночество на лбу горькими линиями морщин, а, улыбнувшись, разрешила попробовать еще раз. И женщина потрясенно осознала, что не просыпалась по-настоящему еще никогда. Потому что никогда еще ей не случалось с нежностью смотреть на мужчину, спящего бок о бок.

Приподнявшись на постели, она как завороженная всматривалась в лицо лежащего рядом человека. Неужели это и есть ее нежданно обретенная вторая половина? В предрассветном полумраке, который еще не успел превратиться в настоящий свет, все, на что падает взгляд, видится почти нереальным, и у Майи возникло ощущение того, что, вчера забывшись сном между жизнью и смертью, сегодня она очнулась в сказке. Улыбка сама собой освещала ей губы, а взгляд вбирал в себя черты спящего с такой кропотливостью, с которой впору собирать рассыпанный по земле клад.

«А ведь мы похожи!» – вдруг с удивлением подумала Майя, любовно скользя взглядом по взметнувшейся на подушке черной пряди Карима. Многие годы осветляя в парикмахерских волосы, она и забыла, что природный ее цвет – черный; создавая себе химические кудряшки, она и не вспоминала, что ее стихия – ровные и гладкие линии. Дни напролет под лампами дневного света среди угарной атмосферы города обесцветили ее лицо, лишили его живых природных красок; под солнцем все утраченное вернулось к ней сполна. Майя физически ощущала на своих щеках теплый румянец, точно такой же, какой она всегда привыкла видеть на лице своего спутника.

А губы! Она ясно помнила тот день в Памуккале, когда из-за поджатых почти до полного отсутствия губ она испугалась своего отражения в зеркале. Сейчас (она не видела себя, но чувствовала это) губы отчетливо выделялись на лице. Даже слегка выдавались вперед, точно, почуяв волю, с надеждой тянулись к другим губам.

Полжизни без любви… Но ведь было же что-то в этой половине жизни, что не отпускало ее, держало на коротком поводке и не позволяло пуститься в путь, чтобы наконец-то найти свою половину, обрести себя и стать единым целым. Сейчас она понимала, что: страх. Страх, что, меняя личину, по-хамелеонски прикидывался то покоем, то благоразумием, то заботой о ребенке. Страх усыпил ее разум и принял облик умирающей старушки, чтобы предстать под конец во всей своей красе неукротимым жадным вурдалаком.

Но сейчас, когда очертания того, что так долго гнуло ее к земле, стали поистине чудовищны, Майя ощущала, что больше ему не подвластна. Она победила. Она смогла полюбить. И недостойный живого человека страх перед жизнью больше не возьмет ее сердце в свой ледяной кулак.