Книга Употреблено - Дэвид Кроненберг

– Ладно, теперь я займусь лечением. А ты продолжай снимать, – сказал наконец Ройфе.

Теперь на экране был он, свет от ночника “Хэлло Китти” на столике в углу падал на доктора сбоку – Ройфе распаковывал бежевый в рубчик несессер с логотипом “Эйр Канада” (такие выдают в бизнес-классе), который прихватил с собой, запихнув в карман темно-синего велюрового халата. Затем доктор встал на колени рядом с Чейз, не обращавшей на него внимания, и бесстрашно, легкой, но твердой рукой прошелся по каждой свежей ранке, обработал спиртом и мазью “Полиспорин”.

– Она, мой мальчик, нас даже не замечает, как видишь, – объяснял Ройфе между делом. – Видишь, уворачивается от меня, будто не осознавая моего присутствия. Маленький такой контемпорари-дэнс.

Натан сфотографировал и это, а теперь, глядя на снимки, где Чейз старалась высвободиться из рук отца, совершая медленные плавные движения, словно мастер некой экзотической разновидности тай-чи, он пожалел, что не мог снять видео.

– У этой безумной вечеринки свой порядок, и она его тщательно соблюдает. Резать, раскладывать по тарелочкам и есть она перестала и теперь ведет милую светскую беседу со своими гостями – беседу без слов.

– И чем все закончится? – Натан без устали щелкал затвором, искал выразительный ракурс, время от времени вынуждая Чейз уклоняться и от него тоже. (В какой-то момент ее рука слегка коснулась его кисти, и Натан почувствовал, что рука эта холодна как лед, хотя в комнате и в доме было очень даже тепло.) А закончилось все вот чем: Чейз поднялась с колен, пошла к детской кровати-раскладушке в другом конце комнаты, легла, натянула на себя простыню с мишками и два покрывала из “Хадсон Бэй”. Лицо ее оставалось совершенно непроницаемым. На снимках удаляющейся Чейз – снова свет вспышки отражался от стен цвета глины – Натану бросились в глаза удлиненная талия девушки, подтянутые, низко посаженные ягодицы и короткие, крепкие ноги – сочетание, всегда казавшееся ему привлекательным, хотя у Наоми, например, талия была высокая, а ноги стройные и длинные.

– Мне кажется, наказание тут ни при чем, Барри. Она, по-моему, заново проигрывает какое-то событие, в котором принимали участие и другие люди. И исполняет роль каждого участника. – Натан облокотился на стол и обращался скорее к монитору, чем к Ройфе, но вдруг выпрямился и повернулся к доктору. – Хотел бы я знать, что это за событие.

Ройфе фыркнул, несколько пренебрежительным жестом, нарочито театральным, поднял очки на лоб обеими руками, выпустив на волю свой бирюзовый взгляд, и сказал:

– Почему бы тебе не спросить об этом ее?

Аростеги приготовил ужин, и теперь они с Наоми сидели за столом. Посуда была старенькая и самая простая, зато еда – очень аппетитная. А еще много теплой саке, которую оба, не стесняясь, подливали в чашечки. Сидели на полу за низким столиком, ели палочками. Фотоаппарат, крепкий, черный, матовый, примостился рядом с блюдом Наоми, как дремлющий кот. Рядом с фотоаппаратом стоял диктофон, голубой светодиодный индикатор уровня звука пульсировал в такт произносимым словам, уставленный в потолок микрофон походил на клюв колибри. Кот и птичка охраняют меня, думала Наоми и, думая так, понимала, что выпила уже слишком много.

– Прошу простить меня за антураж. В этом доме ничего моего. Он долго пустовал. Токио очень дорогой город. – Аростеги подлил им обоим еще саке. – Люблю теплую саке. Напиток, который нужно употреблять, подогревая до температуры тела, – блестящее изобретение. – Профессор покачал головой. – Японцы. Так долго благоговели перед Западом, а теперь уходят навстречу своему драгоценному восходящему солнцу. Или заходящему. Пережили взлет в военной сфере, в экономической, теперь вот – в гастрономической. И мне необходимо стать японцем сейчас, когда все ориентируются на Китай. Я слышал, китайцы называют японцев карликами. Наверное, дело в том, что обитатели островов обычно существа миниатюрные. Надо будет исследовать этот вопрос.

– А почему вам необходимо стать японцем? – Наоми сжала скрещенные палочки в руке и запустила в содержимое тарелки. Повозилась и, ухитрившись не выронить, подцепила креветку.

– Французом я быть уже не могу, а греком никогда не был, разве что в ностальгическом смысле – отдавая дань философии и своей семье. Так кем же мне быть? Я беглец. Этот факт где-то приятен мне – как личная драма, однако терзает душу.

– Вам одиноко здесь.

– Мне и в Париже было одиноко.

– Même avec Célestine? Простите. Даже с Селестиной?

– Оно и было фундаментом нашей любви – наше одиночество. Наше уединение.

– А теперь, когда ее нет? Ничего не изменилось?

– Нет, теперь я… один. Это другое.

Наоми подумала, что, напившись вместе, они как бы заключили соглашение, контракт, условия которого разрешали все, по крайней мере на словах, и чувствовала себя головокружительно смелой.

– Мсье Вернье, le préfet de police[17], похоже, верит в вашу невиновность, верит, что вы не убийца.

Наоми так и подмывало вставлять французские слова, зачем – она и сама не знала. Ей вовсе не хотелось дразнить Аростеги, да тема языка его, кажется, сейчас и не волновала.

– Правда? – Аростеги сдержанно усмехнулся, будто бы жалея себя. До сих пор Наоми казалось, что это ему несвойственно. – Боюсь, я как-то перестал следить за этим делом. Даже сам удивляюсь. Кажется, другим оно важнее, чем мне. Вот вам, к примеру. Вам оно важнее.

– Он говорит, это убийство из милосердия. Интересная версия, как вы считаете?

– Убийство из милосердия, за которым последовал изысканный ужин, так, вероятно? Французы любят кино. Чувствую, скоро меня начнут сравнивать с Ганнибалом Лектером, а то и попросят позировать для фотографов с сэром Энтони Хопкинсом где-нибудь в ресторанчике отеля “Монталамбер”.

– То есть в помощи Вернье вы не нуждаетесь?

Аростеги пренебрежительно отмахнулся.

– Он полицейский. И не просто парижский полицейский. Парижская полиция – часть государственной полиции. Представьте себе его жизнь.

Наоми развернулась, не вставая потянулась к сумке. Нашла айпад, снова пододвинулась к столу, открыла приложение “Заметки” и принялась листать, пока не дошла до фотографии мсье Вернье у здания префектуры парижской полиции на острове Сите и слов префекта.

– Он передал вам сообщение.

– Правда? Он знал, что вы меня увидите? Говорил с вами, зная об этом, а вы его слушали? Теперь у меня такое чувство, словно он сам здесь. Очень странно. Мы ведь трижды дискутировали о Шопенгауэре, Огюст и я, один раз – в телешоу “Беседы в полночь”. Он, по-моему, одержим Шопенгауэром.

Наоми зачитала послание Вернье: “Скажите, что его дело побудило меня начать философское исследование и мне нужна его помощь как профессионала и ученого. А для этого ему нужно вернуться во Францию”.