Книга Любовь Хасана из Басры - Шахразада

– Прикасаться душой? Ко всему?

– Конечно, юный художник, ко всему. Ибо никто чаще творца не прозревает суть вещей. Да и какой иначе толк в творце, если он, подобно озеру, отображает лишь очертания предмета, не задумываясь о его предназначении?

– И ты, мастер, тоже вот так прикасаешься душой ко всему?

– Да, мой юный друг. Ибо иначе мои картины будут лишь дешевой мазней. А мне, поверь, очень этого не хочется.

– Я понимаю тебя учитель…

– Просто я научился видеть не только суть вещей, но и понимать, сколь далеко мой разум может продлить любую ассоциацию. Иногда, поверь, Хасан, мне самому бывает страшно – ибо флейта может у меня вызвать мысли об убийстве, а скачущая лань – о высоком и божественном человеческом предназначении. Вспомни, мы с тобой говорили о символах – их я вижу везде. И чем больше узнаю нового, тем больше этих символов, казалось бы, в совсем привычных вещах.

Хасан почувствовал, что голова его кружится, а разум готов уже распрощаться с телом. Или, быть может, то была даже не зависть, а сочувствие, ибо жить, понимая суть вещей, должно быть, так же приятно, как израненной ладонью зачерпнуть пригоршню соли.

Показалось здание библиотеки. Хасан уже настолько привык к ее стрельчатым окнам, высоким сводам, каменным стенам, что вошел бы, так ничего и не заметив. Господину же Ван Акену здание показалось храмом, но весьма зловещим. И это ощущение передалось Хасану.

– Аллах всесильный, – прошептал он. – Быть художником, похоже, не столько предназначение, сколько наказание…

Мастер услышал эти слова юноши или, быть может, угадал их.

– Я бы сказал, мой юный друг, и то и другое. Иногда желание изобразить то, что видит твоя душа, так же сильно, как может быть сильна жажда в пустыне или желание согреться высоко в горах. Иногда же Бог щадит своих детей и дает возможность отдохнуть. И этот отдых, сколь бы желанен он ни был, иногда куда мучительнее даже самой тяжкой работы.

Стеллажи из темного дерева, заполненные до отказа книгами, свитками, тяжелыми инкунабулами в переплетах из толстой свиной кожи с медными замками, напротив, вдохнули в умолкнувшего мастера поистине необыкновенный интерес. Он начал рассматривать корешки. И чем дальше вдоль главного прохода уходил, тем быстрее был его шаг. Вскоре он почти бежал, на ходу едва не выкрикивая названия книг, что уже стали привычными, добрыми собеседниками для Хасана. Когда же почтенный мастер взял со стола наставление об изучении и изображении живого существа, которое создал великий мастер живописи, живший в блистательной стране Аль-Андалус, почти ненавидимое Хасаном, слезы навернулись на глаза художника.

– Бог мой, помоги мне! Это же великое наставление самого Джаншаха-ибн-Махди! Ему нет цены! Я думал, что легенды, рассказывающие об этой книге, все врут. Ибо Ибн-Махди был мастером из мастеров, а книгу я вижу впервые, хотя бывал в сотне библиотек и в полутысяче богатых домов, что превыше всего гордятся не алмазами, а знаниями.

Хасан, в который уж раз за сегодня, поразился происшедшей с мастером перемене. Воистину его лик был столь же переменчив, сколь удивительны были образы, возникающие в его воображении. Сейчас великий мастер более всего напоминал мальчишку, получившего подарок, о котором даже мечтать не смел.

– Ну что ж, юный мой проводник, теперь мне осталось увидеть, где хранятся книги или путевые заметки великих странников… И тогда я, как и ты, забуду дорогу из этого приюта тихой мудрости.

– Книги о странствиях и путешествиях, учитель, ты найдешь вон на тех полках, у окна. Видишь, резьба на них потемнела?

– Вижу, мальчик мой. И должно быть, не одно непочтительное поколение немытыми руками касалось этих драгоценных книг, и полок заодно…

– Думаю, это так. – Хасан улыбнулся.

– Ну что ж, приступим.

С проворством, какого трудно было ожидать от этого почтенного человека, господин Ван Акен вскарабкался по ступеням лесенки и с неким трепетом снял с полки огромный том. То были заметки чинийского купца, первым пересекшего высочайшие хребты мира и исходившего с караваном не одну сотню троп – от океанов полуденных до океанов полуночных. Иероглифы – значки, что заменяли купцу буквы, – насчитывали уже не одну тысячу лет и сами по себе давно уже стали прекрасным украшением книги. Мастеру же Ван Акену, как оказалось, эти письмена были прекрасно известны, ибо он с нешуточным благоговением опустил толстый том на каменную столешницу и едва дыша раскрыл его. Хасан с удивлением заметил, что пальцы мастера дрожат, словно от холода.

Подумав, он все же решился спросить:

– Тебе холодно, великий мастер?

– О нет, мой юный друг. Просто я очень волнуюсь – передо мной повествование о странствии длиной в целую жизнь. Поистине, это настоящее подвижничество. Говорят (ибо сам я вижу это творение рук человеческих впервые), что человек, создавший этот труд, был не только рачительным купцом, но и удивительным наблюдателем – честным и непредвзятым. Говорили также, что у него хватало доблести рассказывать только о том, что он видел сам, ничего не сочиняя и не приукрашивая.

– Доблести?

– Конечно, доблести, юноша. Ибо весьма непросто честно признаться в том, что ты чего-то не знаешь, или не видел, или испугался…

Хасан кивнул – о да, поистине, это временами куда труднее, чем расписывать никогда не совершенные тобой подвиги. Размышления увлекли юношу, и он не заметил, как мастер уже расположился у стола, что стоял у самого дальнего окна. Из складок платья вновь появился альбом, но не привычный серебряный стилос – палочка из смеси свинца с цинком, – а перо уже мелькало в длинных сухих пальцах, оставляя черные линии, в которых уже виднелись контуры новых образов.

Юноша понял, что сейчас было бы неразумно отрывать мастера, и решил, что ему тоже было бы куда полезнее погрузиться в мир изображений. Ведь труд великого Ибн-Махди господин Ван Акен пока оставил в покое.

– Ну что ж, – вздохнул Хасан. – А я вновь начну с азов. Пусть на меня пока не снисходит вдохновение, как на великого мастера, но упражняться – вещь совсем нелишняя.

И юноша погрузился в работу. Слова, ставшие уже привычными, сейчас звучали несколько иначе. Словно учитель, уставший от зуботычин и крика, сменил гнев на милость и заговорил с учеником спокойно и просто, как с равным. Теперь Хасан ясно понимал многие наставления, что ранее звучали холодно и отстраненно. И, о счастье, впервые за долгие дни занятий его штудии стали доставлять ему удовольствие. Так бывает, когда после вереницы серых дождливых дней засияет яркое солнце.

– Аллах всесильный, – прошептал юноша. – Но это же так просто! Почему я раньше не мог этого понять?

«Потому, мой мальчик, что раньше ты боролся со знанием, а теперь стал наслаждаться им», – прошелестел у самого уха чуть холодноватый, но такой прекрасный женский голос.