Книга Записки гайдзина - Вадим Смоленский

— А, ну да… Вы тогда еще в фуражке были…

— Прошу садиться.

— Не ожидал вас тут увидеть. Думал, вы только на улице работаете.

— Когда погода хорошая, то на улице. А когда плохая, то здесь.

Будь он в фуражке, я его, конечно, узнал бы. Этот страж японского закона заинтриговал меня еще тогда — я никак не мог понять, кого он мне так напоминает. С чьего портрета утащил он этот мясистый с горбинкой нос, лесистые брови холмиком и дырочки глаз, с трудом проколупанные в перепаханном жизнью лице. Только теперь, когда он степенно опустился в кресло, поместив обширный живот между двух натруженных колен, и улыбнулся мне доброй хитроватой улыбкой, — я вспомнил. Ну конечно же, передо мной сидел вылитый Леонид Осипович Утесов на склоне лет. Именно таким я успел запомнить великого артиста, один раз виденного мною в глубоком детстве в передаче «Голубой огонек».

— Как подруга? — спросил он.

— Какая подруга? — не понял я.

— Ну, гаруфрэндо! Которая с тобой ехала. — Он поднял руки и запрокинул голову назад, изобразив сладкую истому спящей Венеры. Так в его воспоминаниях выглядела Дженни, загоравшая на травке у машины, пока он тиранил меня со своим протоколом.

— Это не совсем гаруфрэндо. Так, знакомая…

— Знакомая, — повторил он и расплылся в улыбке, точно готовый запеть «Как много девушек хороших». — Американка?

— Англичанка.

— Замечательно! Вы тогда как доехали? Без происшествий?

— Да, все нормально. Я, вообще-то, по повестке…

— Это не сюда повестка. Это в префектуральный центр.

— А зачем?

— Так ведь тут написано: для приостановки действия водительских прав.

— Как это? В суде мне сказали: штраф, пятьдесят тысяч. Я заплатил…

— Штраф — это само собой. Это по другой линии. Штрафы идут в бюджет. А мы занимаемся правами.

— На какой же срок мне их приостановят?

— Не знаю. Это там будут решать. Может, на месяц, может, на два. А может, на полгода.

Эх, Дженни, подумал я. «Катались мы с тобою, мчались вдаль с тобой»…

— Сильное превышение, — объяснил он. — Больше тридцати километров. — Весной было еще одно, поменьше, вот отметка.

— Помню, — сказал я. — Пятнадцать тысяч.

— Тогда тоже с англичанкой ехал? — спросил он и хитро сощурился. Он был большой психолог. Он почти угадал.

— С канадкой, — ответил я.

— Вот видишь… Теперь ничего не поделать. Закон! Дорогу знаешь?

— Тут карта нарисована, найду…

— Обратно тебе нельзя будет рулить. Ты уже без прав будешь.

— Как же быть?

— Возьми кого-нибудь. Гаруфрэндо возьми. — Он снова изобразил Венеру. — Пусть она тебя обратно отвезет.

— Она работает утром. Ей никак.

— Ну, возьми кого-нибудь другого. У тебя что, друзей нет?

— Все работают, — сказал я. — Поеду на автобусе. Туда автобус ходит?

— Ходит, только не так рано. Тебе ведь к восьми тридцати.

— А поезд?

— Сейчас узнаем. — Он подозвал одну из девиц. — Глянь-ка поезд на завтра.

Девица порылась в своих бумажках, нашла расписание и принялась водить по нему мизинчиком вправо-влево. Инспектор покосился на нее, нетерпеливо поерзал, затем наклонился вперед, поманил меня и зашептал:

— Ты это… Садись, да поезжай. Тут ведь недалеко, за полчаса доедешь. Только не паркуйся у них под окнами. В сторонке где-нибудь. И не гони, а то опять поймают, и тогда кранты.

Я смотрел на него недоверчиво. Видя мои колебания, он ободрительно подмигнул мне всем своим мужественным лицом.

— Да ничего страшного, все так делают! Нормально!

Это звучало примерно так же, как если бы Леонид Осипович Утесов, отыграв идеологически выдержанную программу из Соловьева-Седого и Дунаевского, на прощание забацал песню про двух урканов с одесского кичмана.

— Поезд очень неудобный! — сообщила девица.

— А нам его уже не надо! — весело ответил инспектор. — Разобрались!

Поднявшись со стула, он протянул мне обратно мою повестку, отечески оглядел меня с головы до ног и с мягким нажимом повторил:

— Не гони!

Идя к дверям, я чувствовал на затылке ласковый напутственный взгляд Императорских Величеств.

* * *

Стрелка спидометра держалась на пятидесяти. Дворники неспешно разгоняли влагу с лобового стекла. Я двигал рулем и размышлял.

Кто даровал представительницам западных демократий эту колдовскую власть над моим автомобилем? И кто лишил такой власти дочерей азиатского континента? Почему, стоит мне взять в салон американку или уроженку туманного Альбиона, как меня тут же стопорят за превышение скорости? В то время как коренных жительниц здешних мест я могу загрузить хоть полдюжины, без малейшего ущерба для водительских прав и кошелька. В чем тут закавыка?

Проще всего было бы малодушно свалить все на полицейских, обставив дело так, будто бы две иностранные физиономии за лобовым стеклом раздражают их сильнее, чем одна. Но трезвый взгляд свидетельствовал, что другие гайдзины преспокойно разъезжают на своих автомобилях с женами и детьми, а штрафов платят не больше моего. Или даже не платят вовсе.

Оставалось признать, что причина лежит в физиологии. Желаю я того или нет, но сидящая рядом леди с берегов Гудзона или Темзы всякий раз бомбит меня какими-то особыми флюидами, от которых во мне просыпается джигит и нарушитель. С другой стороны, почему мой джигит не просыпается в иных ситуациях? Почему он молчит в ответ на японские флюиды? Не означает ли это наличия во мне какого-нибудь скрытого, латентного расизма? Если так, то с этим нужно бороться. Нужно выдавливать из себя расиста. Нужно посадить в машину японку, выехать с ней на хайвэй и выжать сто семьдесят. Жаль, что у меня сегодня отберут права — придется ходить расистом лишний месяц, а то и больше.

Впрочем, нет. Если бы дело состояло только в принадлежности к европейской расе, то сюда подпадали бы и соотечественницы. Но они сюда не подпадают. Взять хотя бы Шишкину — ни единого разу не будила она во мне внутреннего джигита. Она, скорее, будила во мне внутреннего евнуха. А внутренний мой джигит имеет подозрительную англосаксонскую ориентацию. Следовательно, никакой это не расизм. Это гораздо хуже — это низкопоклонство перед Западом.

Точно. Вот, скажем, под какую музыку я сейчас еду? Под сборник лучших песен Бориса Мокроусова в исполнении моего друга Потапова. С этой музыкой стрелка держится на пятидесяти километрах и даже норовит съехать на сорок. А если вынуть Потапова и засунуть какого-нибудь Ван Халена, или Роббена Форда, или, там, Чаку Хан, — стрелка моментально подскочит до семидесяти. Если же к музыке присовокупить разбитную западную леди, которая будет подпевать, подщелкивать пальцами и косить на меня веселым глазом, — то тут уж и сотней не обойдется, тут уж подымай до ста двадцати и жди, пока на дорогу выскочит Леонид Осипович и замашет своей дурацкой палкой.