Книга Познать женщину - Амос Оз

XXV

Однако Патрон решил не ждать до следующего утра. В тот же день, под вечер, в Рамат-Лотане появился его «рено». Дважды объехал Патрон переулок, дважды проверил каждую дверцу — хорошо ли заперта — и лишь после этого ступил на дорожку, ведущую в сад. Иоэль был там. Обнаженный до пояса, вспотевший, толкал перед собой грохочущую газонокосилку. Ее рев заглушал слова, и потому он рукой сделал знак гостю: «Подожди минуту, осталось чуть-чуть…» Гость же со своей стороны указал ему пальцем: «Выключи!» Иоэль — в силу двадцатитрехлетней привычки — подчинился и выключил. И внезапно опустилась тишина.

— Я приехал, чтобы решить твою личную проблему. На которую ты намекал. Если проблема — это Нета…

— Прошу прощения, — прервал Иоэль, мгновенно ощутив (весь его опыт говорил за это) значение наступившей минуты: сейчас, и только сейчас, все должно решиться. — Прошу прощения. Жаль понапрасну растрачивать наше с вами время. Потому что я не еду — окончательно и бесповоротно. Я ведь уже сказал вам. Что же касается моих личных дел, в которые вы намерены вмешаться, то они, волею случая, мои личные дела, и точка. Однако если вы заехали поиграть в шашки — почему нет? — проходите. Нета, мне кажется, только что вышла из ванной и сидит сейчас в гостиной. Сожалею, но я занят.

С этими словами он запустил косилку, и режущее слух громыхание заглушило ответ гостя, который направился в дом. Он вышел оттуда спустя четверть часа, когда Иоэль обрабатывал последний островок газона у стены, под окнами Лизы и Авигайль. Вновь и вновь настойчиво проходил по этому участку, во второй, третий, четвертый раз, пока «рено» не скрылся из виду. Только тогда выключил он двигатель и поставил косилку в сарай, взял оттуда грабли и начал собирать скошенную траву в маленькие кучки, одинаковые и аккуратные. Он продолжал заниматься этим, когда вышла Нета — босиком, сияя глазами, в мешковатой блузке, спускающейся на широкие «гаремные» шальвары, — и спросила без предисловий, не связан ли его отказ с ней.

Иоэль сказал:

— С чего это вдруг? — Но тут же поправил себя: — Впрочем, возможно, в некоторой степени. Но разумеется, не в прямом смысле. Проблема не в том, что я не могу оставить тебя. Да ты ведь и не одна здесь…

— Так в чем же проблема? — спросила Нета без особого интереса, даже с некоторым пренебрежением. — Разве от этой поездки не зависит судьба Родины, ее спасение или еще что-то такое?

— Ну что ж, свое я уже сделал, — ответил он и улыбнулся дочери, что между ними бывало крайне редко. И в ответ лицо ее осветилось; оно показалось Иоэлю новым и в то же время знакомым, особенно легкое подрагивание в уголках губ — так когда-то в молодости подрагивали губы у ее матери, когда хотела та скрыть свои чувства.

— Видишь ли, все достаточно просто. С тем безумием я покончил. Скажи-ка, не помнишь ли ты, что обычно говорил Виткин, когда приходил к нам под вечер поиграть на гитаре? Помнишь его слова? Он, бывало, говорил: «Я навестил вас, чтобы проверить, есть ли тут признаки жизни». К тому же пришел и я. Ищу признаки жизни. Но это не горит. Завтра тоже будет день. Мне просто захотелось посидеть дома несколько месяцев. Или лет. Или до тех пор, пока не удастся уловить, что же происходит. И в чем смысл. Или я на собственном опыте приду к убеждению, что ничего уловить невозможно. Пусть так… Поглядим.

— Ты забавный человек, — сказала она с полной серьезностью, и в голосе слышался едва ли не пафос, пусть и тщательно скрываемый. — Но вполне возможно, что в отношении этой поездки ты прав. Ведь так или иначе, но тебе придется туго. По мне, оставайся. Не езди. Приятно, когда ты целый день дома или в саду, а иногда среди ночи попадаешься на кухне. Иногда ты очень даже мил. И нечего так смотреть на меня. Нет, пока еще не заходи в дом: сегодня для разнообразия я готовлю ужин на всех. На всех — это для тебя и для меня, потому что бабушки уехали. У них сегодня вечер в гостинице «Шарон», который устраивает организация «Открой свое сердце новым репатриантам». И вернутся они довольно поздно.

XXVI

Вещи обыденные, явные, простые… Утренняя прохлада; запах паленой колючки, доносящийся с соседней цитрусовой плантации; предрассветное чириканье воробьев на ветках яблони, листва которой все больше ржавеет от прикосновений осени; озноб, холодящий обнаженные плечи; запах только что удобренной земли; вкус света в час зари. Зари, ласкающей воспаленные глаза… Воспоминание о силе страсти в ту ночь, во фруктовом саду, на окраине Метулы; позор в мансарде; гитара покойного Виткина, Эвиатара или Итамара, которая, видимо, продолжает петь в темноте голосом виолончели. На первый взгляд, те двое погибли в объятиях друг друга в результате несчастного случая, если это и в самом деле был несчастный случай… Раздумья о том мгновении, когда выхватил он оружие в переполненном афинском аэропорту; приглушенный свет, пробивающийся сквозь ели, в доме Анны-Мари и Ральфа; нищий Бангкок, окутанный густым, жарким, тропическим туманом; неуемные старания Кранца подружиться и стать нужным, полезным… Все, о чем он задумывался, все, что приходило на память, казалось порой загадочным.

Во всем, по словам Учителя, заметен временами признак некоего искажения, которое никак не исправить. «Уж эта дуреха, — бывало, говорил Шалтиэль Люблин о праматери нашей Еве: — где были ее мозги? Что ей стоило съесть яблоко с другого дерева — древа жизни! Но в том-то и штука: чтобы иметь мозги и сообразить, с какого дерева рвать плоды, она должна была сначала надкусить яблоко с древа познания. Так вот нам всем и вдвинули по самые очи…» «Очи» мгновенно, словно в пику Шалтиэлю, вызвали в памяти Иоэля слово «очевидно», и он опять попробовал представить это слово как зримый образ. А еще Иоэль пытался мысленно нарисовать картину, отображающую суть выражения «гром среди ясного дня». Казалось, предпринимая подобные усилия, он так или иначе выполняет возложенное на него. Вместе с тем он не находил в себе сил ответить на вопрос, который, по сути, не сумел сформулировать. Или хотя бы понять. И потому до сих пор ничего не разгадал и, по-видимому, не разгадает никогда.

В то же время он с удовольствием готовил сад к зиме. В теплице Бардуго, расположенной на перекрестке Рамат-Лотан, купил саженцы, семена, ядохимикаты и несколько мешков органических удобрений. Подрезку розовых кустов запланировал на январь-февраль, все для этого подготовив. А покамест рыхлил вилами землю на лужайке. Внося в почву навоз, он глубоко-глубоко, с почти чувственным наслаждением вдыхал его острый, возбуждающий запах. Высадил хризантемы разного цвета куртиной в виде круга. Посадил гвоздики, гладиолусы и львиный зев. Обрезал фруктовые деревья. Опрыскал раствором, уничтожающим сорняки, край лужайки, чтобы выровнять его, как по линейке. Опрыскиватель вернул Арику Кранцу, который с радостью приехал забрать одолженное и выпить у Иоэля чашечку кофе. Подровнял живую изгородь, со своей стороны и со стороны Вермонтов, которые снова со смехом, тяжело дыша, боролись друг с другом на лужайке, будто два щенка.

А дни тем временем стали короче, раньше опускались вечера, сильнее чувствовалась ночная прохлада, и каждую ночь огни, дрожащие вдали над Тель-Авивом, за черепичными крышами поселка, расплывались в оранжевую дымку. У Иоэля не возникало никакого желания съездить в город, который, по словам Кранца, был под рукой. Свои ночные поездки он почти совсем прекратил. Зато посадил душистый горошек в разрыхленную землю вдоль стен дома.