Книга Сорок роз - Томас Хюрлиман

Мария… он сказал Мария… как в Генуе… когда оставил меня.

Ей казалось, она вот-вот потеряет сознание, однако она изобразила свою самую прелестную улыбку, благожелательно-ироническую улыбку Мадонны из монастыря Посещения Елисаветы Девой Марией, и сказала:

— Увидимся в ателье. Как обычно, в шесть. Ладно? Ступай вперед!

— Спасибо, дитя мое.

Молча они смотрели, как старый Кац бредет меж деревьев. Затем Макс попытался снова взять Марию за руку, но она не позволила.

— Мне очень жаль, я понятия не имела, что папá ходил к Фадееву. И можешь себе представить, я до сих пор не знаю, был ли он тогда на «Батавии». — Она засмеялась. Чуточку слишком звонко. — Знаешь, зачем он потащил меня в Геную? Чтобы тетушки, возвращаясь на родину, определили меня в монастырский пансион.

— Хитро закрутил!

— Никто ведь не знал, как будут развиваться события. А потом Гитлер начал войну с Россией, и уже в самом ее начале папá определенно почуял, что там нибелунги завязнут. В один прекрасный день он через брата сообщил мне, что вернулся домой. И я поняла: он хочет меня видеть. Вспомнила твою статью, послала billet, рассчитывая, что Губендорф на меня донесет. Как видишь, так и вышло. Твой ответ мать-настоятельница выудила из почты. Тем самым у нее появился предлог отделаться от меня. Дело в том, что старушенция завидовала моим хорошим отношениям с Губендорф.

Макс побледнел.

— Каким таким отношениям? — пролепетал он.

— Было замечательно познакомиться с тобой, — улыбнулась Мария. — Я никогда тебя не забуду. А теперь прошу прощения.

— И это всё?

— Да, всё.

Лейтенант коротко поклонился, весьма по-офицерски, забросил за спину планшет и ринулся прочь по вязовой аллее.

* * *

На уроках она сидела с отсутствующим видом, на переменках пряталась в нишах. Как обычно, к ней подсаживались поклонники, но Мария приглашений не принимала, от помощи с уроками отказывалась и наплевала на все экзамены. Едва зазвонил звонок, помчалась домой — и немедля устроила себе горяченную ванну! Можно ошпариться? И ладно, пусть, ведь только боль помогает выдержать горе. Горе? О нет, волнение. Ожидание! Она выскочила из ванной, побежала к телефону, попросила соединить ее с городской комендатурой и раздетая, мокрая, дрожащая объявила, что хочет служить медсестрой в Красном Кресте, ведь эшелоны привозят в страну детей, которых нужно дезинсектировать, а потом опекать в лагерях. Она чувствовала себя избранницей. Какое ей дело до школы? Да никакого! Все ее мысли были о детях, об их голодных глазах, стриженных наголо головах, подбитых гвоздями башмаках. Ей страстно хотелось кормить бедных детишек, ласкать, целовать, утешать, и она конечно же знала, кто пробудил этот порыв: возлюбленный! Лейтенант Майер приедет в лагерь с проверкой. Она видела себя сестрой Красного Креста среди стайки малышей, один на руках, шестеро держатся за юбку, — и в мгновение ока уже концерт, заставивший слушателей вскочить с мест, папá в первом ряду, разумеется во фраке собственного пошива, артистическая уборная полна цветов, а у входа лимузин с кожаными сиденьями, с шелковыми шторками и с шофером в ливрее, который держал поклонников на расстоянии. Отвезите нас в «Гранд», дорогой Жак! Мария уже не понимала, что чувствует, чего хочет. Всего! В том числе противоположного! Сдать экзамены, стать пианисткой, быть возлюбленной Майера, супругой, матерью, госпожой Майер. Его женой. Хуже всего обстояло за роялем. После встречи в парке папá крайне редко бывал доволен ее игрой, придирался к каждому такту, дрессировал и пилил:

— Мадемуазель, ты невнимательна!

Мадемуазель. Она заткнула уши. С недавних пор он все время называл ее мадемуазель.

— Ты поняла, мадемуазель?

— Да, папá.

— Тогда убери педаль. Пусть музыка дышит!

Пусть дышит.

— Да, вот так. Хорошо. Очень хорошо. Я понимаю, ты нервничаешь. — Он улыбнулся. — Я тоже. У нас большая цель, у нас двоих, и мы ее достигнем, достанем звезду. Согласна?

— Согласна.

— С семнадцатого такта еще раз, мадемуазель!

В счастье влюбленности она становится женой Майера, шепчет свое «да» и принимает благословение брата… мой самый прекрасный день… чистое счастье… чистый ужас. Да, только ужас и смерть! Пилот бомбардировщика, которому она обязана свадебным платьем, лежит обугленный у подножия одной из парковых елей, а папá, который отдал все, чтобы подготовить ее к вступительному прослушиванию, покоится в гробу, в передней. Не пережил ее предательства. Она хочет стать женой Майера, а не пианисткой! Это разбило старику сердце. Как ты меня огорчаешь! — пролепетал он и упал, с широко открытыми глазами… Марихен, говорит Луиза, тебе только и остается что в омут с головой. Вот именно! Это единственное решение. Она конченый человек. Ни экзамены на аттестат не сдаст, ни прослушивание в консерватории не выдержит — ей предстоит другое испытание. Но она не уйдет, не попрощавшись с Губендорф. Было восемь вечера, пансионерки готовились к вечернему молебну, и конечно же прошла целая вечность, пока наконец сняли трубку.

— Губендорф! По семейному делу! Срочно!

Снова долгое ожидание. Потом послышалось шарканье сандалий.

— Это я. Кац. Можешь говорить?

— Ты помолвлена?

— Почти.

— Счастливая!

— Да уж.

— Да уж?

— Папá прогнал его из парка.

— Майер тебя умыкнет.

— Может быть.

— Вы поженитесь?

— Конечно. Вы все приглашены.

— Слушай, я так рада, — всхлипнула Губендорф, — ужасно рада! Ты такая счастливая, такая красивая, а я… самая уродливая, самая толстая, самая несчастная на свете.

— Голубушка, придет и твое время.

— Ты уверена?

— Ну разумеется. Поверь, мы ждем от любви чересчур многого. На самом деле от нее только проблемы.

— Как мило!

— Я утоплюсь!

— Утопишься?

— Глупышка! Я не могу ре-шитт-ся! Играю на рояле, а думаю о Максе. Хочу ему написать, а пальцы цепенеют.

— Позвони ему!

— Ты что, не понимаешь?! Пальцы цепенеют! С оцепенелыми пальцами я провалюсь! И тогда все мучения, выходит, были напрасны. Представляешь, — хихикнула Мария, обхватив ладонью черный микрофон трубки, — когда я думаю о нем…

— Да?

— Электричество, голубушка! Этот человек — сплошное электричество! Придется письменно просить его оставить меня в покое.

— Ты сошла с ума?

— Я не хочу отказываться от фортепиано.

— Так играй!

— А Макс? Что мне делать с электричеством?! Только в омут, другого выхода нет.