Книга Сорок роз - Томас Хюрлиман

— Скажи лучше, как этот окаянный икс с корнем из пи…

— Исчезни! — рявкнул Майер.

Первый ученик был так ошеломлен, что немедля повиновался. Пытаясь сладить с зонтиком, который ветер вывернул наизнанку, он кинулся прочь.

Настала тишина. Не над землей. Там во тьме летели стрелы молний, громыхал гром, хлестал дождь, буря набросилась на парк, сбивая листья с ветвей, кругом шорохи и треск, но все же такая тишина, что Мария слышала удары своего сердца.

— Кто это был?

— Одноклассник. Провожал меня домой. Мы собирались вместе готовиться к экзамену.

Они стояли друг против друга посреди вязовой аллеи: гимназистка и новопроизведенный лейтенант. В кожаных перчатках, в блестящих сапогах, в приталенной шинели. Челюсти резко двигались, но он не говорил ни слова — за него говорили стихии.

— Надеюсь, тебе не пришлось слишком долго сидеть в кустах, дожидаясь меня, — сказала она.

— Нет, — ответил он, — не пришлось. — Взял ее руку, сделал вид, будто целует. — Так?

— Превосходно.

Гроза отшумела, в парке запели птицы, всюду искрилась капель, солнце проглянуло сквозь верхушки деревьев, и черная, подгнившая листва, испещренная узорами света и тени, ковром раскинулась под ногами. Нагнувшись сорвать гардению, Мария почувствовала, что Макс украдкой смотрит на ее зад.

— В нашем парке, — сказала она, хватаясь за его руку, чтобы выпрямиться, — живет волшебство, он способен заворожить людей.

Макс продолжал сжимать ее руку. Тишина набирала глубины, как и их молчание. Оба понимали: это их помолвка, теперь они обручены друг другу — пока смерть не разлучит их. За спиной, где-то в гуще папоротников, могила прадеда; здесь, в беседке, Шелковый Кац на старости лет перепутал свою невестку с Соловушкой; на камне у пруда некогда сидела Марихен, а скоро под плакучими ветвями будет играть ее первенец, возможно маленький белокурый Макс. Из глубин прошлого высоко в грядущее уходил столп — Макс и Мария, соединенные в любви, застывшие в камне и звездах. Толика небес на земле. Их языки — одна плоть. Не разорвать, иначе истекут кровью. Папá!

Она вскрикнула.

Макс вздрогнул.

Старый Кац тянулся рукой к своей дочери, бормоча:

— Как… как ты могла!

Она поспешно застегнула блузку, рукой пригладила волосы. Вновь светило солнце, но при каждом дуновении ветерка вокруг беседки шел дождь, сыпался с деревьев — сверкающая капель, заключавшая их как бы в клетку.

Папá обернулся к Майеру:

— Вы ее любите?

— Так точно! Кац… господин Кац, — поправился Майер. — Прошу прошения.

Папá придвинул ржавый садовый стул, сел посреди беседки, восстанавливая давний порядок вещей. Нацепил на нос пенсне, спросил:

— Вы знаете великого Фадеева, господин лейтенант?

— Фадеева? К сожалению, нет, не знаю.

— В энциклопедии, — пояснил папá с лукавой улыбкой, — в энциклопедии этому Фадееву, Федору Даниловичу, отведено целых полстолбца. Родился он в Санкт-Петербурге. Мать — знаменитая актриса. В восемнадцатом году эмигрировал. Славится своим бархатным туше. С триумфом выступал в Лондоне, Париже и Каире. Директор консерватории у нас в столице. Педагог милостью Божией. Гений! Человек старой школы, сколь образованный, столь и скромный. Нет только даты кончины.

— В энциклопедии, — вырвалось у Майера.

— Да, господин лейтенант, в энциклопедии.

Господи, неужели папá знает, что Майер был коммивояжером? Он что же, наводил справки? Мария поежилась. Это не сулило ничего хорошего. Майеровские статьи печатались в журнале д-ра Фокса, известном на всю страну своим антисемитизмом, и, если папá это разузнал, жди неприятностей.

Фадеев, продолжал папá, недавно приглашал его на аудиенцию. В столицу. В консерваторию. Признаться, у него коленки дрожали, но, когда входишь в святилище и поднимаешь взгляд, то, к собственному удивлению, обнаруживаешь, что Федор Данилович в слишком тесном жилете восседает за письменным столом, безнадежно заваленным бумагами, и окунает в стакан с чаем намазанный медом рогалик. Типичный русский. Гостеприимный, сердечный, душа-человек. Шумная душа. Сразу же громогласно предложил ему, просителю, рюмку водки. Сперва выпили за матушку-Россию, потом за великих музыкантов и, наконец, за скорую погибель фюрера. Полграфина водки осушили, отличная водочка, и это, разумеется, облегчило ему, Кацу, задачу. Господин лейтенант, наверно, догадывается, чего ради он отправился к Фадееву? Верно, ради дочери. Просил великого Федора Даниловича оценить ее дарование и благосклонно-критически взвесить, возможно ли продолжить развитие оного.

— Не забывайте, — вскричал папá, — руки у этого человека единственные в своем роде! И что же произошло? Вы не поверите, мой юный друг, прославленная правая рука великого Фадеева тотчас принялась искать бланк заявки на официальное прослушивание в консерватории. Я говорю: принялась искать, но вместо бланка извлекала из бумажных кип на столе разные разности — кусок колбасы, открытку от Лео Слезака,[43]присланную много лет назад, партитуру Малера,[44]подписанную автором. Малера, — повторил папá, — Густава Малера, и знаете, дорогие мои, что было самое невероятное? Мы так увлеклись, обсуждая ликующий оргáн воскресения в финале Второй симфонии Малера, что Федор Данилович напрочь забыл о назначенном совещании с преподавательским составом консерватории. Дверь внезапно распахнулась, и его секретарша, плоскогрудая, весьма решительная особа, впустила в кабинет весь означенный синклит. Сплошь Бетховены! Да-да, консерваторские преподаватели все до одного смахивают на Бетховена. Головы титанов, львиные гривы, отложные воротники, фуляровые шейные платки, и, если нам повезет, моя дорогая, они будут столь же глухи, как их великий образец, и на вступительном экзамене не услышат самых скверных твоих ошибок.

Мария закрыла лицо руками и тихонько пробормотала:

— О Господи!

Папá разглядывал свои ногти. Потом устремил взгляд на Майера и произнес:

— Если вы действительно любите мою дочь, то откажетесь от своих намерений, господин лейтенант. Знаю, это нелегко. Сам пережил такое. В Генуе, перед самой войной. Это был единственный шанс обеспечить девочке безопасность. Удар в сердце, собственной рукой. От любви! Понимаете? От любви!

— Отец, мы только что обручились.

— Да, — подтвердил Майер, — четыре минуты тридцать секунд назад.

— Вы молоды. И не можете знать, что в иных обстоятельствах любовь требует своей смерти. Так-то вот! А теперь марш домой! Ты же насквозь промокла. Моя дочь, — он опять обратился к Майеру, — не должна простудиться, ни в коем случае! Тем паче теперь, когда цель так близка. Она будет играть Шуберта перед Федором Даниловичем и Бетховенами, сонату Шуберта ля минор, номер семьсот восемьдесят четыре по Немецкому каталогу. Чертовски заковыристая штука, особенно Анданте! Но моя дочь справится. Ей хватит дарования. Когда-нибудь, — с пафосом провозгласил он, — Мария будет собирать полные концертные залы.