Книга Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден

Только что мы получили письмо: «Сожалею, что грипп помешал вам побывать накануне вечером в Опере на балу Мюзара. Трудно даже вообразить, что там творилось: шесть тысяч человек в зале, а еще две — те, кому не хватило места, — на улице. Все ложи были заняты; в ложах короля и герцога Орлеанского — случайные люди, вынужденные искать там пристанища. Костюмы самые живописные, танцы самые живые и самые страстные. Присутствие полиции почти не заметно, а между тем порядок образцовый, изумительнее же всего был триумф Мюзара, которого шесть самых прекрасных танцоров подняли на воздух и под приветственные крики и рукоплескания всей толпы торжественно пронесли по всему залу. Это — главная новость ночи. Мюзар сиял; он истинный царь разгула. Простите, что пишу Вам так поздно; я только что проснулся. Десять часов вечера».

Получили мы и другое письмо: «Как правильно вы поступили, что не поехали вчера с нами в Оперу на бал Мюзара. Свалка чудовищная; не понимаю, как можно получать удовольствие от подобных сцен. В ином сражении и то чувствуешь себя в большей безопасности. Когда дело дошло до галопа, один юноша упал, и весь галоп промчался по его телу; подняли его в ужасном состоянии; вдобавок танцы самые непристойные, беспорядок чудовищный. У меня, например, оторвали кусок фрака. Не сообщил вам прежде всех подробностей этого бала безумцев, потому что вам, полагаю, лучше будет о нем умолчать».

Таков Париж, таков наш свет; кому из этих двоих свидетелей верить?.. Возможно, обоим.

9 марта 1837 г.

Оголодавшие нимфы. — Лысые люди, впавшие в детство

Можно ли в это поверить? наше молчание[202]было замечено, более того, оно вызвало неудовольствие; перед глазами у нас письма любезных читателей, целых три десятка писем, авторы которых пеняют главному редактору на нашу леность и внушают ему, что, если на этих важных страницах случается недостаток места, жертвовать следует вовсе не нами. Что может быть более лестно и, в то же самое время, более грустно? как поддержать успех, который мы не считаем заслуженным и которому не находим объяснений? Наше единственное достоинство, единственное наше скромное преимущество заключается в отсутствии честолюбивых притязаний, успех же грозит нас испортить; мы, того и гляди, вообразим себя настоящим автором, а оттого вольно или невольно сделаемся манерны и обзаведемся притязаниями в немалом числе. Уже сейчас тщеславие потихоньку забирает над нами власть, уже сейчас мы утратили ту беспечность, что составляла главную прелесть наших рассказов. Так ребенок, заметив, что взрослые наблюдают за его игрой, делается преувеличенно мил; так юная дева, зная, что хороша, красуется перед окружающими; скажем больше: так юная дева, которая знает, что невинна, задумывается о том, что ей пока неведомо. Прощай, пленительная небрежность; прощай, необдуманная откровенность; прощай, исполненная достоинства беззаботность; прощай, прекрасная и благородная независимость: успех испортил нас, а необходимость удержать его любой ценой — развратила. Отныне мы будем писать не ради того, чтобы побеседовать с читателем, но ради того, чтобы ему понравиться. Раньше мы писали, не думая о публике, теперь же мысль о ней будет следовать за нами неотступно, и на следующий день после выхода газеты мы невольно начнем спрашивать друзей: «Как вам последний „Парижский вестник“?» Нескольких комплиментов достанет, чтобы превратить забавного болтуна в автора с великими притязаниями. Мы искренне убеждены в том, что чересчур быстрый успех погубил больше талантов, нежели самые незаслуженные напасти.

Великий пост в этом году выдался весьма блестящим; в том, что касается удовольствий, он ничем не уступает карнавалу; звучит кощунственно, но это чистая правда. Все танцуют, танцуют истово — так истово, как следовало бы молиться, и, разумеется, никто не постится[203]. Когда бы вы видели, как ужинают наши модные красавицы, когда бы знали, с каким аппетитом кушают эти нимфы, вы бы ни за что не поверили, что они проводят дни в благочестивом воздержании; с другой стороны, вы ни за что не смогли бы понять, отчего эти молодые женщины так худы. Право, тот, кто побывал хотя бы на одном из роскошных ужинов, венчающих наши балы, тот, кто видел наших хрупких красоток в деле, тот, кто может прикинуть на глаз, сколько они поглощают ветчины, паштетов, птицы, жареных куропаток и всевозможных пирожных, тот имеет все основания ожидать, что локти у них будут более круглыми, а плечи — более видными. Бедные сильфиды! как же они, должно быть, сильно страдают, воротившись домой с бала!.. ведь для того, чтобы обезвредить пышные плоды этого пиршества, потребно не одно огорчение! Один остроумный человек заметил: «Женщины сами не понимают, как сильно они вредят себе, усаживаясь за стол!» Между прочим, это истинная правда: нет зрелища более печального, нежели красивая, нарядно одетая женщина, налегающая на еду. Женщинам простительно есть с аппетитом только в дороге. В гостиной же всякая женщина обязана быть прежде всего образцом элегантности, а образцу элегантности дозволено кушать на балу только мороженое, соблазняться только фруктами и сластями. Это приводит нам на память восклицание одной девочки, которая услышала, как ее мать приглашает учителя чистописания позавтракать, и решила добавить свой голос к приглашению: «О, сударь, останьтесь, прошу вас; я никогда не видела, как ест учитель чистописания!». Должно быть, она предполагала, что учитель чистописания ест что-то особенное, имеющее непосредственное отношение к его ремеслу, — например, облатки для запечатывания писем. Так вот, мы недалеко ушли от этой девочки; мы убеждены, что элегантная дама вправе насыщаться только вприглядку — духами, фруктами и цветами[204][…]

Прискорбное происшествие, омрачившее прошедшую неделю, это вовсе не отказ депутатов утвердить закон о раздельном судебном разбирательстве[205], — закон, о котором мы судить не вправе и который не мог не внести раздора в ряды людей самых благонамеренных и самых чистосердечных; нет, прискорбно совсем иное — поведение палаты в этих обстоятельствах, недостойная суета, которую учинили народные представители, зрелище государственных мужей, которые скачут по скамьям, словно непослушные школьники, законодателей, которые бросают шляпы в воздух, точь-в-точь как лаццарони из третьего акта «Немой из Портичи»[206], которые вопят «браво», словно театральные клакёры, и лобызают друг друга, словно их развезло от вина. Когда мы видим, как эти лысые сыны Франции впадают в детство, мы трепещем за наше отечество. Как могло случиться, что за два десятка лет члены парламента так мало продвинулись в своем развитии! Как могло случиться, что эти господа, ведущие себя столь прилично в свете, где они не представляют никого, кроме своей семьи, которые держатся так превосходно в гостиной, где никто не обращает на них ни малейшего внимания, становятся шумными, непристойными грубиянами, забывают о чувстве собственного достоинства и о полученном некогда воспитании, лишь только становятся народными избранниками, лишь только предстают перед лицом Франции, которою они управляют, и перед лицом Европы, которая их судит? Кто разгадает нам эту загадку? Кто объяснит нам, отчего, на наше несчастье, судьбу нашу постоянно ставят под угрозу те самые люди, которые обязаны нами руководствовать? и кто запретит нам сказать людям, которые представительствуют за нас подобным образом: «Господа, мы на вас не похожи»! […]