Книга Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

В середине 1658 года Буаробер принес Скаррону записку от своего домовладельца, господина де Вилларсо, в которой тот, после недолгого пребывания в Бастилии, смиренно просил принять его хотя бы на один вечер; Скаррон чувствовал признательность к маркизу еще со времен разгрома Фронды: тот единственный предложил ему помощь, тогда как все друзья поэта бросили его и перебежали к Кардиналу. Посему он с радостью откликнулся на эту просьбу, изложенную, вдобавок, весьма учтиво. Вспомнив о первом впечатлении, произведенном на меня господином де Вилларсо, я попыталась ускользнуть из дома под надуманным предлогом то ли срочного посещения госпиталя, то ли проповеди молодого епископа Боссюэ, талантливого оратора, собиравшего полные церкви народу; увы, муж ничего не захотел слушать. Мне пришлось остаться и принять маркиза; впрочем, я и сама не знала, отчего питаю к нему такую сильную неприязнь, ведь он ни словом, ни жестом не оскорбил меня.

Что ж, я поневоле притворилась любезною и встретила бывшего любовника Нинон, испытывая все то же странное физическое томление, когда он оказывался рядом. Голова у меня шла кругом, я бессознательно запахивала косынку на груди и самым глупым образом обдергивала на себе юбку, словно пыталась скрыть ноги, и без того никому не видные. Наконец, я со стыдом и удивлением осознала этот жест «монастырской воспитанницы», зачислявший меня скорее в дурочки, нежели в скромницы, и огляделась, чтобы проверить, не заметили ли его окружающие; я встретила один только насмешливый взгляд — господина де Вилларсо, который, пользуясь моим смущением, спокойно раздевал меня глазами с головы до ног. Я готова была провалиться сквозь землю. Маркиз, однако, вел себя внешне безупречно; он так умело льстил Скаррону, что тот просил его бывать у нас запросто. «Поймите, сказал он мне вечером, когда я упрекнула его в этом, — Вилларсо сказочно богат; невредно было бы накропать ему какое-нибудь посвященьице».

Первым, однако, написал сам Вилларсо. И это неудивительно, — в отличие от Скаррона, ему не приходилось готовить свои произведения к печати, и оттого дело шло быстрее. Однажды вечером я нашла на своем туалете записочку, подложенную кем-то из моих слуг, видно, соблазнившихся деньгами маркиза, более весомыми, чем их жалованье. «Мадам, я в отчаянии, — писал он, — оттого, что все признания в любви звучат одинаково, тогда как сами чувства столь разнообразны. Я знаю, что люблю вас так, как не любил никто и никогда, но могу выразить свою страсть лишь теми избитыми словами, к коим прибегает любой влюбленный. Понимаю также, что человек изменчивого нрава, каковым я имел несчастие родиться, не может надеяться на взаимность столь разумной и скромной особы, даже если достоинства эти соединены с блистательною красотой. Однако, как ни удивительно это для меня самого, а пуще того, для вас, скажу все-таки: я вас люблю. Люблю с первой же нашей встречи и буду любить до конца дней моих. Боюсь только, что ваша гордость, которая и привлекла меня к вам с первого взгляда, не позволит мне быть услышанным; молю вас, подумайте о моем смиренном преклонении перед вами, пусть оно докажет мои глубокие, искренние чувства; поверьте, что коли я так глубоко люблю вас, не удостаиваясь взаимности, то буду обожать безумно, добившись права быть признательным».

Письмо это, которое я имела слабость прочесть до конца, показалось мне весьма трогательным, но слишком вычурным и, кроме того, мало отвечавшим характеру маркиза, каким я его себе представляла. Я не ответила на него. Впрочем, я никогда не удостаивала ответом подобные послания, хорошо зная, что нельзя писать ничего такого, что могло бы попасться на глаза посторонним, ибо рано или поздно все выходит на свет божий. Наилучший выход — писать только самое необходимое; я никогда не любила рисковать и твердо держалась этого принципа. Несколько дней спустя маркиз вновь осмелился изъявить мне свою страсть, на сей раз прямо у дверей комнаты Скаррона. На что я ответила: «Сударь, мне мешает верить в вашу любовь не то, что она дерзка и назойлива, но то, что вы слишком уж красиво изъясняетесь в своих чувствах. Настоящая страсть молчалива, вы же пишете, как человек остроумный, но отнюдь не влюбленный, а только желающий изобразить такового. Прошу вас оставить эту игру, которая ничуть не увлекает меня, или же не появляться более в моем доме». Некоторое время маркиз сдерживался, затем однажды совершил поступок, мне и вовсе непонятный. У меня был очень красивый янтарный веер, купленный когда-то по совету маршала; я положила его на столик; маркиз, то ли шутки ради, то ли с другой целью, взял его в руки и сломал пополам; я огорчилась до слез, мне стало жаль любимой вещи; на следующее утро маркиз прислал мне дюжину похожих вееров — желая, вероятно, похвастаться своим богатством и заставить меня принимать подарки. Я велела передать ему, что не стоило портить один веер лишь для того, чтобы предлагать мне двенадцать других, вернула их все назад и осталась вовсе без веера; я не преминула рассказать эту историю всем моим друзьям, выставив в смешном свете маркиза с его дурацким подношением. Это его, однако, не обескуражило.

Презрение мое только усугубляло его безумную дерзость: он принялся донимать меня своими любовными записками, которые я находила повсюду — в карманах моего передника, в бомбоньерках, во всех книгах, вплоть до сборника псалмов. И всякий раз, увидев его почерк, я испытывала то же смятение, что и в его присутствии; одно лишь прикосновение к бумаге, которой касались его пальцы, вызывало у меня гадливость, доходящую до тошноты. Убедившись, что он не оставит меня в покое, я попыталась еще раз строго попенять ему, хотя мне и пришлось для этого остаться наедине с ним. «Вы напрасно подкупаете моих людей, сказала я, — я больше не читаю ваших писем, и вы добьетесь лишь того, что мне придется выгнать всех моих слуг». Маркиз не привык к подобным отповедям; наглый и грубый от природы, он вскипел, и его оскорбленная гордость перевесила любовь, которую он якобы питал ко мне. «Для того, чтобы их выгнать, вам придется сперва заплатить им жалованье!» — дерзко ответил он.

Это напоминание о нашей постыдной нищете привело меня в ярость; я решительно указала ему на дверь, но, увы, маркиз был из тех, кто в таких случаях возвращается через окно.

Он повсюду жаловался на мою жестокость, и кое-кто из знакомых начал упрекать меня: в те времена порядочная женщина не должна была отказываться от встреч с поклонником, пока тот не перешел границ уважения и приличий; ухаживание за дамой на людях было вполне дозволено, если оно не сопровождалось тайными отношениями. Д'Альбре, Буаробер и даже сама Нинон вступились передо мною за маркиза.

— Ежели вы ничего ему не позволили, то зачем так суровы с ним и лишаете своего общества? — удивлялась мадемуазель де Ланкло. — Ведь других ваших воздыхателей вы от себя не гоните!

— Это правда, мадам, — отвечала я ей, — но я отказываюсь от встреч с господином Вилларсо не только ради соблюдения приличий. Хочу вам признаться, что ненавижу его всеми силами души, столь сильно, что мне следовало бы покаяться в этом моему духовнику.

— Да неужто вам так противно общество моего бедняжки маркиза?

— Более чем противно. При виде его я готова упасть в обморок от ужаса.

— В самом деле? Однако это серьезнее, чем я думала… Уверена, что, перескажи я ваши слова нашему другу Вилларсо, он был бы вне себя от радости.