Книга Река Найкеле - Анна Ривелотэ

А вот тут началось самое интересное. Потому что воды в Митиной студии не было. Вода была в кране, кран был в общем на два сортира (мужской и женский) умывальнике. А у Мити был только маленький тазик и тряпочка. Очень кстати проснувшаяся девушка Маша вызвалась мне помочь. Мы взяли тазик и тряпочку и пошли к умывальнику. По дороге мы встретили нескольких сотрудников редакции, которые при виде «тигра» с тазиком под мышкой забыли, куда шли. Открыв кран, мы с досадой обнаружили, что холодной воды нет, а есть только горячая. Очень горячая. Маша налила воды в тазик на донышко и немного подула, чтобы остыло. Я встала туда двумя ногами и стала быстро, стараясь не ошпариться, мочить тряпочку под краном и стирать с себя краску. Когда дошло до спины, я передала тряпочку Маше. Все это время мимо нас в сортир и обратно ходили мужчины и женщины. Надо отдать им должное, никто из них не сказал нам ни слова.

Через неделю Митя позвонил мне и сказал: «Твой гонорар у меня, можешь его забрать». Я ответила: «Заберу после Нового года, завтра улетаю в Москву». После Нового года зашла в студию. Митя выдал мне от щедрот заказчика четыре (!) карманных календарика «с годом Тигра», лениво плеснул вискаря и подвинул вареную колбаску: «Слышь, Ань, ты это… поздно пришла, в общем. Нет у меня твоих денег. Праздники, сама понимаешь. Потом отдам». Из четырех календариков три я подарила. Четвертый, оставленный на память, утратила по неосмотрительности.

* * *

Вечером, когда я ложилась в постель, моя голова была деревянной, резной ацтекской маской. Полые уши напоминали сплетения корней, и я положила в правое черную фасолину, а в левое — красную и стала ждать, когда прорастут. Но ночью пошел дождь; сначала он бросал в стекло пригоршни риса, осыпая нас, новобрачных, а потом зажурчал усыпляюще звучно. И сквозь дрему я поняла, что начался Потоп, это добрая весть, она баюкает сладко. Когда комнату залило водой на две трети, мы с любимым, сплетаясь невесомыми телами, смешивая волосы, слушали со дна, как шипят наши кошки, вскакивая на шкаф. Мы дышали всей кожей, и дыхание это было колючим, но радостным. Наконец кошки сдались и прыгнули в воду, на лету обращаясь в рыб, мелкозубые, усатые мордочки, первая стала добычей для второй, а вторая — для первой. Вода поднялась до потолка, и стеклянные подвески на люстре раскачивались, отражая недолгий свет уличных фонарей. Мимо плыли из холодильника помидоры-черри и черные маслины без косточек, мы ловили их и беззвучно смеялись в затяжном поцелуе. Я чувствовала, как где-то под горлом и ниже вызревают бисерные бусы янтарной икры, мой лучший подарок, после которого жить станет незачем. О нарцисс Саронский, как мирровый пучок у моих грудей твой раздвоенный хвост, плавники твои будто кружево! Но немеем мы, мы немеем, холодеют наши уста и слипаются рыбьим клеем. Не смотри на меня так простуженно; просто будет, что было прежде; мы вышли из моря, и в море вернемся мы.

Безумства любви

Недавно он спросил меня: как ты думаешь, а у нас с тобой еще будут безумства любви?.. С надеждой, как дитя.

Девять с половиной лет назад, осенью девяносто шестого года, наверное, в октябре. Как-то поздним вечером мы с мужем, как благовоспитанные люди, читали в постели каждый свою книжку. Зазвонил телефон. Муж взял трубку. Положил, пожал плечами: не захотели разговаривать. Через полчаса примерно телефон зазвонил опять. Муж передал трубку мне. Это был Йоши. Раньше он никогда не звонил мне домой.

— Аня?.. Ты уже спишь?..

— Сплю. Что ты хотел мне сказать?

— Ничего. Спокойной ночи.

Еще через час:

— Аня?..

— Да?..

— Я люблю тебя.

— Завтра есть репетиция?

— Да, в четыре.

— Я приду.

Так кончился последний день моего последнего замужества. Думать было некогда и нечем, надо было бежать как можно скорее, пока мужчина моей жизни не передумал меня любить. Я пришла на репетицию, и в ДК Чехова, в правой кулисе, спрятавшись в складках пыльного занавеса, мы с Йоши обнялись крепко-крепко и поклялись в вечной любви и верности, как это делают все влюбленные. Потом он поцеловал меня и сказал: «Но знай, что я никогда не оставлю свою семью. Это мой крест». И я с готовностью согласно закивала.

Мы ночевали в ДК, соорудив ложе из стульев, собственной одежды и тряпья, которым был набит напольный барабан. Мы занимались любовью за сценой, на строительных лесах, без лестницы влезая на пятиметровую высоту. В съехавшем набок парике я каталась, визжа, по кирпичной крошке, размазывая по лицу слезы, сперму, косметику и грязь. Он прижимал меня к себе, шепча: «Я болен, что ты делаешь, я болен…» Мы занимались любовью в звукорежиссерской будке. Я отрывала на память клочки его одежды.

В день моего рождения мы залезли в пустую чужую квартиру и остались там на ночь.

Однажды мы крепко напились и поругались. Йоши ушел. Через пять минут, обезумев от ужаса, я выскочила на улицу в распахнутом полушубке на голое тело, ажурных чулках и тапочках. На мне не было даже трусов. Я неслась по улице через весь квартал в направлении троллейбусной остановки, рыдая и вопя, призывая его вернуться. От меня шарахались прохожие. Было минус тридцать восемь. Я не догнала его. В последующие дни он играл на джазовом фестивале и я выслеживала его во всех залах города, пока он наконец не подошел и не заговорил первым.

Мы были пироманами. Повсюду, где занимались любовью, мы жгли костры. Невинные прогулки в чинных нарядах заканчивались пьяными шабашами. Мы занимались любовью у костра, на детской площадке в центре города, в два часа ночи, выхлестав из горла бутылку желтого токсичного пойла под названием «Блюз», от которого кишки завязывались узлом. Нас никогда не забирали в милицию.

Мы занимались любовью на прогулочном теплоходе, где он играл на корпоративной вечеринке, закрывшись в случайно найденном душе. Помню, что в тот раз точка опоры у меня была одна — это голова. Когда мы вышли из душа, оказалось, что теплоход давным-давно стоит на пристани, под звездами, и, кроме нас, там никого нет. В гостиницу нас не пустили. Мы спали, обессиленные, в кустах на набережной, у костра.

Мы занимались любовью в полдень на чахлом газоне у автовокзала. Потом я ехала домой в троллейбусе и из моей сумки выползали полчища муравьев.

Мне случалось до колик объесться сушеной рыбой: он знал, что я ее люблю, но всегда приносил слишком много, а я не могла испортить ему удовольствие кормить меня с рук. Мы дрались насмерть. Я покупала подарки его дочери, которую никогда не видела, и спускала в унитаз срочные телеграммы от его жены. Я гоняла по улице его драгдилершу, кидая в нее снятыми с ног ботинками. И вот теперь, лежа рядом со мной перед телевизором, он спрашивает меня: как ты думаешь, а у нас с тобой еще будут безумства любви?..

Я не знаю, что ответить. Может быть, то, что мы все еще вместе, после того как все безумства иссякли, и все еще на что-то надеемся, — это и есть самое большое безумство любви?..

* * *

Не так давно моя мамочка во время особо глубоководной уборки нашла в своей квартире слайды и проектор. Мы сели их просматривать. На снимках в основном были я и мамочка, а также сибирские природные красоты. Потому что снимал папочка, а сестрица еще не народилась. Мама умилялась: «Боже мой, Нюточка, какая же ты была страшненькая! А нам с папой казалось, что ты настоящая красавица!» Она лукавила, родная. Никогда им так не казалось. Однажды (было мне лет восемь) я спросила: «Мам, я красивая?» Мамочка так грустно, брезгливо и ласково посмотрела на меня долгим взглядом и ответила: «Ну, подумай сама, с чего тебе быть красивой?.. Мама у тебя страшная. Папа у тебя страшный». И отвернулась. Меня, конечно, немножко задело. Но не сильно. Потому что в том возрасте я уже умела готовиться к худшему.