Книга Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - Фредерик Дар

Он делает вращательное движение рукой, чтобы навеять себе беспечности.

— Но довольно об этом. Вы могли бы называть меня Мо-мо?

Пауза, которая следует, вызывает в памяти не Моцарта, мои пташки, а изобретателя восклицательного знака. У меня она звенит в ушах. Лупит по евстахиевым трубам, словно летний ливень. Как будто иголками.

Министр закидывает ногу на ногу, при этом его халат широко распахивается.

— Я очень сожалею о том, что мне пришлось изображать благородного отца сегодня утром. Но в присутствии этого чёртова капитана как бы я мог вести себя иначе?

Он протягивает к моей ноге наманикюренную руку.

— Вы на меня не обижаетесь, малыш?

Я не отвечаю. Ещё сильнее, чем моё удивление, ещё огромнее, чем моё возмущение, меня душит безумный смех! Ржачка века! Шквал! Землетрясение… Я думаю о сверхчеловеческой работе Старика! О его кошачьих ласках с Совой (если так можно сказать). Взгляд как у Рудольфа Валентино[36]. Влажное дыхание. Услужливость. И всё это коту под хвост! Всё равно что пукнуть в воду! Попасть пальцем в небо! Упасть с Луны! Впасть в детство! Поразить шпагой воздух! Фарс! Папа из кожи лез, чтобы доказать нерушимую строгость своих нравов, а надо было, наоборот, дать пищу для подозрений — и заработать новую нашивку! Приставить трамплин к своей орденской ленточке!

Как хороша жизнь в такие минуты! Ах, насмешница!

— Вы знаете, что вы очень красивы? — бормочет Превосходительство. — Особенно глаза!

Я скручиваю пальцы ног макаронами, чтобы не заржать. Впиваюсь ногтями в мясо.

— Извините меня, Мо-мо! Я верна своему другу! — ломаюсь я.

— О мой малыш, ну зачем же вы так! — умоляет Газон-сюр-Лебид.

— Извините меня, — заикаюсь я, — но я такая! Наверное, это выглядит глупо, такой романтизм, даже старомодно… Я ничего не могу с собой поделать, Мо-мо. Это от природы! Я не такая, как все! И очень ревнивая! Я даже могу поцарапать!

Он наливает себе полстакана анисовки.

— Я не хотел вас огорчить, мой птенчик, но я не думаю, что за вашу верность вам платят взаимностью!

Я изображаю отчаяние.

— Что? — тявкаю я. — Мо-мо, как вы можете допускать такие вещи?

— Я ничего не допускаю, — уверяет мой собеседник, — во время обеда ваш друг ухаживал за моей супругой, не переставая.

Он дал мне желанный повод уйти. Я хватаюсь за сердце на манер Родриго: «Ранен в самое сердце ударом коварным и даже смертельным…»

— Мо-мо, вы меня убиваетсссе, — издаю я стон с шестнадцатью «с» в слове «убиваете» и направляюсь к двери.

Я выхожу с видом человека, убитого горем.

Уф!

Дойдя до поворота в коридоре, я натыкаюсь носом на Старика. Он выглядит уставшим, но безмятежным.

Он мне хитро подмигивает.

— Ну вот, Сан-Антонио, я выполнил ваши указания, — говорит он весело. И, понизив голос: — Дело сделано!

Я каркаю трижды вхолостую, прежде чем спросить:

— С мамашей Дюгазон, босс?

— Да, старик. Конечно же, всё это было совершенным безумием, но я думаю, что результат того стоит, и эта особа не будет обо мне думать так уж плохо. Да что с вами?

Я не в силах ответить. Я катаюсь по ковровой дорожке коридора и сотрясаюсь от смеха.

* * *

Я вам должен сказать: самое нелепое на корабле — это то, что сразу же пропадает интерес к морю. Для того чтобы по-настоящему наслаждаться бескрайней синевой, нужно оставаться на берегу. Стоит только отплыть, ты про него забываешь, тебя убалтывает его монотонность. Волна за волной, как жизнь день за днём — этот горизонт у тебя уже как бельмо на глазу. В море исчезает понятие будущего времени, вот в чём беда. Оно напоминает о себе лишь тогда, когда время от времени куролесит. Когда оно выгибает спину дугой, и образуются такие впадины, что хоть на тобоггане съезжай, а пена взрывается в лицо, вот тут — да, ты на него зыришь в оба. Как будто ты его видишь впервые, потому что страшишься его, прячешься от его гнева, скулишь в подол Нептуну, чтобы вымолить милосердие.

Палуба — она для прогулок. Истина состоит в том, что бортовое ограждение здесь вообще никому не нужно. Как только прощальные платочки вновь засунуты в карманы, никто на него не опирается. Кончено: спектакль идёт внутри!

И потом корабль, не считая вечерней бухнины и скачек, не считая жратвы и перепихнина с одинокими путешественницами или же с теми, у которых рогоносная недостаточность, быстро приедается. Ваш обход быстро заканчивается, даже если корабль огромный. Он кажется большим, когда на него поднимаешься впервые, но при более близком знакомстве он оказывается таким же тесным, как многоквартирный дом.

Ты всё время натыкаешься на одни и те же места, на одних и тех же людей. Места встреч — одни и те же, у лифта, в баре, в большом салоне, где разочарованный пианист стряхивает вам с пальцев Шопена, как если бы он ему пачкал руки. На корме шезлонги выстроились как сардины в банке. Суровые англичанки залегли в них навсегда, укрывшись пледами в плохую погоду, непоколебимые с виду, как все холоднокровные. Когда палит солнце, молодые женщины загорают там в позах счастливых кошек.

Воспользовавшись тем, что погода прояснилась, мы с маман решаем погреть косточки.

Вообще-то, солнце не в её вкусе. Фелиси из той эпохи, когда девочки ходили летом в церковь с зонтиками. Её маман приучила её пользоваться тенью. В те времена превозносили белую кожу, мода была на тусклое. Ценили аристократическую бледность.

— Я, пожалуй, схожу к мадам Пино, мой малыш.

Она старается быть услужливой. Постоянно оказывать любезности другим.

— Не волнуйся, мам, пусть она живёт своей жизнью.

— Такая хорошая женщина, такая сдержанная. Чувствуется хорошее воспитание, — нахваливает моя матушка.

Её каталожные карточки выкрашены в пастельные тона. Своего ближнего она видит в витражном апофеозе.

— Ты не скучаешь на этой посудине?

— Ты шутишь, Антуан? Это просто мечта! Если бы я знала, что у меня будет такое приключение! Как это мило со стороны твоего директора, ведь он использовал свои знакомства, чтобы сделать нам…

— Приятное, — хохотнул я.

Мы покидаем паркинг горячего мяса и спускаемся вглубь. Наступает меланхоличное время пополудни. Не слышно шуршания снующего народа. Старые предались послеобеденному сну, молодые пилят. Детвора в кинозале смотрит настоящую феерию о половой жизни пчёл. Персонал немногочислен. Корабль напоминает день после новогодней ночи. Веет апатией и перегаром.