Книга Тиран - Валерио Массимо Манфреди

— Полагаю, за мою голову назначена награда.

— Нет, ведь тебя считают мертвым. Кто-то засвидетельствовал твою гибель властям.

— Ну а мертвые не возвращаются, не так ли?

— Не всегда. Существует закон, неизвестный большинству, согласно которому, если человека объявляют мертвым и он не оставил завещания, его собственность переходит к ближайшим родственникам, если таковые у него имеются, в противном случае ее получает государство. Поэтому я вызвал из Малой Азии твоего брата Лептина. Однако в случае, если покойный по какой-то причине объявляется, у него нет никаких прав, даже просто на гражданство, если только…

— Что значит «если только»? — спросил Дионисий, чье любопытство пробудило перечисление этих обстоятельств, а также то, с какой удивительной легкостью способен Филист городить всякого рода стратагемы.

— Если только кто-нибудь не усыновит его. При таком раскладе он будет полностью восстановлен в своих правах и обязанностях и, более того, обретет статус неприкосновенности. Так, если человек, коего все считали мертвым, оказывается жив, это воспринимается как благоволение богов, и никто не смеет его оспаривать. Появление и усыновление такого человека равнозначно второму рождению.

— А кто же захочет усыновить такого, как я?

Филист улыбнулся.

— Помнишь Гелорида, заводчика лошадей?

— Да. Он поддержал меня в совете, когда я выступал за отправку моего отряда в Селинунт.

— Верно. Я без труда уговорил его. Он счастлив и почел мое предложение за честь, ведь он безгранично тобой восхищается. В общем, дело сделано. Мой план таков: ты останешься здесь до тех пор, пока окончательно не поправишься и полностью не восстановишь силы. После чего я устрою твое тайное возвращение, и ты сможешь свершить правосудие над своими обидчиками. Когда Братство до них доберется, ты и объявишься, застав всех врасплох.

Дионисий молчал, околдованный этой речью, словно не решаясь поверить в открывавшиеся перед ним возможности, однако было видно, что проявление столь глубокой и преданной дружбы согрело ему душу. Он обнял Филиста, не в силах выговорить ни слова, но тот все равно понял по силе объятий все то, что Дионисий чувствовал и хотел выразить.

— Постарайся воздержаться от безрассудства, — предупредил он. — Я вернусь, как только смогу.

Дионисий кивнул и проводил его взглядом до калитки.

В последний момент, прежде чем исчезнуть в проеме, Филист обернулся:

— Послушай… та, что ты видел… увы, не думаю, что это была Арета… Думаю, речь идет о бедняжке, обитающей на здешнем полузаброшенном кладбище. Это дикое создание, несчастная девочка, оставшаяся в детстве без родителей и выросшая на кладбище. Местные жители считают ее призраком, потому что она появляется и исчезает, словно дух, и, подобно пауку, умеет взбираться по отвесной скале. Ты же знаешь, как суеверны сикулы… Береги себя.

Дионисий спустился к источнику на дне пропасти десять дней спустя. Ему наконец представилась возможность окунуться в его чистейшие воды, вдохнуть аромат цветов, ощутить ласковое прикосновение солнца, ветер в волосах, он почувствовал, словно возрождается к жизни. Место было ослепительно прекрасным и заповедным. Со всех сторон его окружали отвесные скалы. Скрытность и уединенность здесь обеспечивались также очень строгими религиозными канонами, регламентирующими посещение долины Кианы, ограничивая его лишь днями ежегодных празднеств в конце лета. На берегу ручья рос огромный платан, простиравший свои ветви почти до самой поверхности воды. Некоторые из них были столь велики, что сами казались целыми деревьями, а среди листвы во-множестве виднелись гнезда птиц. Лишь их пение, смешанное с шелестом цикад, раздавалось среди отвесных склонов, поросших белым дроком, в этом зачарованном саду, скрытом от мира, словно маленький Элизиум[19].

Дионисий почувствовал, как жизнь снова течет по его жилам, а мускулы наполняются силой, и подумал, что, быть может, это чудодейственные свойства источника возвращают ее ему. Он лег на берегу, на горячем песке, чтобы обсохнуть на солнце, и предался воспоминаниям. Ему казалось, что в пении соловья он узнает мелодию серенады, что звучала в городе, как будто поминовение о его жене в ту трагическую ночь, когда его, потерявшего сознание от боли, тайно вывезли из Сиракуз, словно преступника…

Если бы только Арета могла на мгновение оказаться рядом с ним… Если бы только, подобно Орфею, он обладал даром поэта и мог тронуть душу суровой Персефоны и та позволила его любимой выйти на поверхность земли, на миг возникнуть из хрустального озера в лучах солнца — о боги, лишь на миг!

От грез его пробудил шорох, и он увидел это создание — девушку, сидящую в ветвях на невероятной высоте и смотревшую на него, больше с любопытством, чем со страхом. Выглядела она ужасно — с грязными и очень длинными космами, скрывавшими не только ее лицо, но почти все тело. Кожа отличалась необычной смуглостью, видимо, потому, что она целый день проводила на солнце, а ступни серых от пыли ног были покрыты мозолями.

Дионисий, не обращая на нее внимания, закрыл глаза, не в силах противостоять внезапно охватившей его усталости. Когда он очнулся, долина уже утопала в сумерках, а девушка перебралась на одну из нижних веток и почти касалась ступнями воды. Видимо, она наблюдала за ним все это время — судя по количеству листьев платана, сорванных ею от нечего делать, просто ради развлечения. Теперь они плыли, подгоняемые ветром, напоминая флотилию из крошечных корабликов.

Он поднялся, даже не скрывая своей наготы: смуглянка казалась ему скорее животным, чем человеческим существом.

— Кто ты? — спросил он. — У тебя есть имя?

Звук его голоса вспугнул ее. Она весьма ловко пробралась меж ветвей, после чего спрыгнула на землю и принялась карабкаться по скале. Руками и ногами она цеплялась за камень с невероятным проворством и каким-то звериным изяществом — как будто без особых усилий, и уж точно без страха. Иной раз она зависала между двумя выступами, а потом стремительным броском отрывалась от одного и хваталась за другой, и на одной руке подтягивалась до следующего выступа, не обращая внимания на пропасть, разверзнувшуюся внизу, под ней.

Вдруг она исчезла в одной из темных расщелин, коими изобиловала скала, а Дионисий продолжал стоять, пораженный, едва ли не разинув рот от изумления.

Потом он подобрал свою высохшую тунику — он пытался выстирать ее в источнике, — надел ее и медленно отправился к своему убежищу. Там его ждал привычный ужин, состоявший из хлеба, сыра и оливок; впервые его дополнял кувшинчик вина. Он, с блаженством ощущая живительное тепло, отведал терпкого на вкус темно-красного эликсира. Теперь, когда силы возвращались к нему и он мог двигаться, пещера показалась ему ужасной тюрьмой. Он злился на себя, так как только то и делал, что думал о тех, с кем намеревался поквитаться; они же до сих пор благополучно здравствовали, и само продолжение этих преступных жизней усугубляло страдания и казалось нестерпимо оскорбительным. Он хотел немедленно двинуться в путь, но не знал, в каком направлении идти, и понимал, что, если его кто-нибудь узнает, усилия всех тех, кто старается помочь ему, окажутся напрасными.