Книга Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Герман Романов

— Войдите, — только и сказал он, прогоняя остатки сна. Дверь тут же раскрылась, и в проеме появился капитан Белых.

— Разрешите, господин ротмистр?

— Конечно, капитан. Присаживайтесь, — не складывались у них неофициальные отношения, хоть тресни. Белых категорически не желал переходить на имя-отчество, пришлось быть официальным и Ермакову.

— Разрешите доложить: ночью маневровый паровоз будет два эшелона на третьем и четвертом пути формировать. С машинистами договоренность уже есть. Я свой бронепоезд за стрелку уведу, к самому входному светофору. Там буду ждать обусловленного вами сигнала. У меня к вам только один вопрос — там шесть солдат охраны, постоянно сменяемые. Вы сильно рискуете собой и нашим делом, господин ротмистр.

— А что нам остается делать? — на вопрос Ермакова капитан только пожал плечами. Потом решился:

— Это авантюра, Константин Иванович. Чистейшая. Даже если нам удастся это безумное предприятие, американцы будут прекрасно знать, кто это совершил. Будут большие неприятности…

— Плевать! Или вы желаете, чтобы нашего «Беспощадного» дня через два из этих пушек изрешетили?

— Еще неизвестно, есть ли там орудия, господин ротмистр. Один снарядный ящик еще не доказательство.

— Неважно! Я им не доверяю и знаю только одно — мне важно обезопасить туннели и свои бронепоезда. Если в вагонах ничего нет из тяжелого вооружения, я им верну все в целости. Но если есть?

— Вы правы. Но мне кажется, что это предприятие дурно пахнет.

— Это не воровство, капитан. И прошу вас — дурно пахнут только робкие солдаты, что под первый обстрел попали.

— Извините, господин ротмистр. Просто на душе как-то маетно. Разрешите идти?! — Белых поднялся с полки и щелкнул каблуками.

— Идите, капитан. И учтите — у нас нет выбора. И, может быть, уже послезавтра вчерашние союзники станут нашими злейшими врагами…

После ухода командира «Грозного» Ермаков приказал Акиму принести чаю, который был доставлен в мгновение ока. А потом Константин стал напряженно размышлять, куря папиросы и прихлебывая чай из жестяной кружки. Однако явление Пляскина с небольшим свертком из мешковины вырвало ротмистра из мыслительного процесса.

— Вот, Константин Иванович, казаки, команды и солдаты решили вчерашний выигрыш вам отдать на нужды отрядные. Целый день мне деньги носили, вот сколько набралось, — и хорунжий развернул края свертка.

«Да уж, — только и подумал Ермаков, — вам бы, батенька, в цирке выступать, такие бы бабки зашибали». Но сказал мысленно, с равнодушием поглядев на груду денег.

Это было равносильно выигрышу на тотализаторе, когда поставили на сборную России, а та взяла да и выиграла чемпионат мира по футболу. Целая груда слегка помятой заокеанской «зелени» лежала сейчас перед его глазами. Однако в ней присутствовали редкими «сугробами» белые английские банкноты с портретом королевы и большие «весенние проталины» из «романовских» билетов с ликами Великих Петра и Екатерины.

И определенная логика прослеживалась — бумажные деньги не вызывали доверия у простого люда, а потому в сей куче не имелось серебряных или золотых монет, хотя Костя видел, что американцы бросали на кон и презренный металл. Но и этого бумажного добра так много, наверное, три четверти добычи отдали его служивые, как бы говоря — «мы тебе верим и пойдем за тобой сейчас куда угодно». И растрогался Ермаков…

— Господин ротмистр, а какую песенку вы поете, — услышал Костя голос хорунжего, — и что это значит — с огнем большевицким в груди…

— Есть у коммуняк песня про юного барабанщика. Подрос потом, паскуда, и принялся «стучать» дятлом на всех. Примером нашего Павлика…

— Какого Павлика? — недоуменно спросил Пляскин. — И при чем здесь дятел?

— Не бери в голову, бери на метр ниже. Я вот сейчас большевика в себе возгорю, искру из пламени высеку, как они говорят, и пойду с нашими дорогими америкосами общаться. Пусть они тоже большевизма отведают по самые гланды, чтоб до самой задницы пробрало. Поздравлю их с Мэри Крисмасом, с Рождеством Христовым, если по-нашему. А ты, Григорий Никифорович, наши купюры выбери с этой бумажной груды да купи на них самогона покрепче, позабористей. На все денежки.

— Тут же сотне упиться можно в черную, Константин Иванович! — Пляскин пропустил мимо ушей непонятный монолог про большевиков и американцев, но вот слово «самогон» казак услышал прекрасно, а потому свои выводы сделал мгновенно.

— Пить эту гадость категорически запрещаю. Отберешь десяток надежных казаков, и пусть этот самогон в американцев вливать начнут сразу после моего выступления перед союзниками.

— А что вы им говорить будете, господин ротмистр?

— Что их дома мазеры и герлы ждут, все глаза проглядели. Что здесь ненужная для них война, тем паче за интересы воротил с Уолл-стрита, и что президент Вильсон принял решение вывести американские войска из Сибири в январе следующего года, а их генералы резину тянут, ибо бабла зашибить хотят побольше. И потому гибнуть им в последние дни просто глупо, тем более из Архангельска американцев еще в сентябре вывели…

— Это же большевизм! — потрясенно сказал Пляскин, оторопело глядя на ротмистра. — Откуда вы это знаете?! Это же наши союзники!

— Эти союзники, Гриша, оружие партизанам передают, за их деньги нам здесь революцию устроили. И потому разложить их морально надо, чтоб в спину ножом не ударили, когда мы за туннели бронепоезда выведем, — Костя был предельно откровенен, хотя главного не сказал.

— А потому, Григорий, этой ночью они мне здесь нужны поголовно пьяные. А наши казаки должны быть в трезвом уме. Ну что, найдешь парней, что две сотни американцев споить смогут? Или нет таких на примете у моего адъютанта? Может, мне к контрразведчику обратиться за помощью…

— Ага, — только и выдохнул Пляскин и всей пятерней почесал затылок. Потом его лицо неожиданно прояснилось, будто открылась для него какая-то истина, и хорунжий хмыкнул:

— Казаки такие есть, Константин Иванович. Сейчас к ним побегу, да самогон скупать начнем, — и хорунжий стал лихорадочно отбирать в денежной груде русские купюры — сторублевые «Катьки» и пятисотрублевые «Петры». И сразу напомнил Ермакову приснопамятного Михаила Самуиловича Паниковского (человека без паспорта, которого сыграл Зиновий Гердт), когда тот лихорадочно тасовал купюры.

«Ой, как дети малые! На вас большевистская демагогия еще действует, а для меня это уже давно детский лепет! Закалка-то у меня ого-го! Уши луженые от краснобайства депутатов с кандидатами! — отправив Пляскина, Костя застегнул шинель. — Надо идти разлагать американцев грязными методами политтехнологий, благо повод хороший, с Рождеством поздравить. Применить, как говорится, на практике полученный опыт гнусной пиарщины!»

Но думал уже не о них, а совершенно о другом. Три часа назад он написал две телеграммы — в Читу атаману Семенову и в Нижнеудинск адмиралу Колчаку. Процесс оказался простым — набросал текст, дал посмотреть начштабу, затем отдали бумаги шифровальщику в соседнем вагоне, а через час телеграфист, в том же вагоне, но в другом купе, отстучал ее по адресатам.