Книга Гостеприимный кардинал - Е. Х. Гонатас

ждали, когда человек, все время спускавшийся с закрытыми глазами, ступит на последнюю ступеньку, чтобы объявить победу выигравших. (Мы условились, что запрещается даже малейшее действие, способное повлиять на его намерения относительно направления движения.) Итак, когда ему оставалось не больше двух ступенек до земли, он остановился и, точно так же, как спускался, то есть с закрытыми глазами, снова стал подниматься; но как только он оказался на предпоследней верхней ступеньке, помедлил, повернулся и снова стал спускаться. И это «туда-сюда», «вверх-вниз» (мы наблюдали за этим как вкопанные, скованные уже не изначальным любопытством – теперь нас не интересовало, каков будет исход, – а неизвестной магнетической силой, исходящей из судорожных движений человека на лестнице и гипнотизирующей нас) продолжалось долгое время и, возможно, продолжалось бы и дольше, если бы ветерок не затушил свечу. Человек, чувствуя, что его снова окружает тьма, опять стал кричать. Тогда мы очнулись от летаргического сна, который сменила неописуемая паника – его белая бурка, развевавшаяся по ветру, показалась нам саваном, – и мы пустились бежать со всех ног. Мы были уже далеко, но его крики все еще преследовали нас. До того самого момента, пока мы не разошлись в разные стороны, мы не сказали друг другу ни слова, хотя нас и мучили разные соображения. Только самый умный из нас сказал при прощании: «Я никогда в жизни не встречал такого нерешительного, такого безвольного человека. Почему вы не дали мне пойти и подпалить ему бороду? Может, это был бы единственный способ заставить его поторопиться, принять хоть какое-то решение».

– Невероятная история… И чем же она закончилась?

– Если бы я знал! Никто не вернулся посмотреть. А теперь можно ли мне узнать, что же случилось с зеркалом?

– Я не решался тебе сказать. Сегодня утром его разбила девушка, которая здесь прибирает. Ты не представляешь, как я расстроился! Оно было мне так дорого!

– Если бы ты сказал «нужно», я бы согласился. Но пусть это тебя не беспокоит. Мы уже завтра найдем ему замену. У меня в кладовке есть еще одно.

– Как мне тебя отблагодарить?

– Да не стоит, уже завтра – кто знает – оно может нам не понадобиться! – сказал я ободряющим тоном, многозначительно подмигивая.

– Ты действительно так думаешь или просто высказываешь пожелание? Но я не останусь в долгу – да, я клянусь, когда будет нужно, я сторицей воздам тебе за все, что ты для меня делаешь.

– Прошу тебя! – крикнул я и вскочил, уловив намек, что рано или поздно – мне надо готовиться – придет и моя очередь попробовать. – Оставь это, ничего не понадобится.

– Ты не понял меня, я имел в виду «если понадобится», – поправился он, угадав причину моего беспокойства.

– Ну хватит, мы уже достаточно времени потратили впустую, теперь за работу.

Я помог ему подняться, дойти до стола и снова положить как надо голову на весы.

– Осторожно! Я сейчас сниму гирю. Посмотрим, получится ли у нас с первого раза. Не разговаривай… Вибрации голоса вызывают колебания, которые передаются чаше весов, добавляя лишний вес.

– Разве только вибрации голоса? – пробормотал он, словно в бреду.

Я осторожно вытащил пинцетом лишний грузик, и указатели весов, немного поколебавшись, уравнялись.

– Твои голубки целуются! – радостно закричал я, глядя на свинцовые головки голубей, соединивших свои клювы.

Он вздохнул и улыбнулся.

– Сделай одолжение, посчитай гири.

– Три оки двести пятьдесят драми[14] ровно! – объявил я.

Улыбка тотчас исчезла с его губ.

– Я больше не могу, – сказал он, записывая результат на бумагу. – Я с утра столько раз уже пробовал, и никогда не выходит одинаково.

– Может, надо вычесть вес очков?

– Нет, я его вычел. Я всегда начинаю с этого. Ошибка в другом – но я не могу ее найти.

– Не отчаивайся! В твоих неудачных попытках, вполне возможно, заключено семя будущего успеха. И не забывай, что тот, кто никогда не знал неудач, не может стать великим человеком.

– Но я не великий человек. И мое честолюбие весьма ограничено…

Из раскрытого окна послышались голоса.

Мы вышли на деревянный балкон, идущий по всему фасаду здания. Внизу во дворе две женщины, болтая, гладили большие простыни. Та, что покрупнее, подняла голову, любуясь пышными ветвями деревьев, касавшимися перил, увидела нас и тяжело вздохнула:

– У нас внизу корни, а у вас наверху сад.

В ту же секунду необычно большая спелая груша оторвалась от ветки и упала в корзину с неглаженым бельем.

– Спасибо, – закричала женщина и наклонилась ее поднять. – А вы груши-яблоки не едите? Не любите? Они очень вкусные. Только здесь внизу ничего нет, кроме маленьких, вот такусеньких и совсем не сочных.

Она с восторгом понюхала грушу, а затем поиграла ею на ладони.

– Она очень тяжелая. Больше этой я никогда не держала в руках. И весит она точно больше оки. Ну-ка, и ты потрогай, ну как? – сказала она, протянув грушу своей приятельнице.

– Прокопий, ты слышал? Ты обратил внимание? Ты все видел? И какой вывод ты можешь сделать? – спросил Агелай, и его теперь уже совершенно бледное лицо исказилось гримасой глубокой боли.

Я не ответил.

Он посмотрел мне в глаза, отражавшие его страшное беспокойство, и прошептал:

– Лучше не говори.

– Нет, я скажу. Ты – смелый человек!

Три гроша

Три гроша всегда предпочтительней одной слезы.

Лихтенберг

Искусство лицедея

Наполовину оплывшие свечи дымились в стеклянных подсвечниках. Пепельницы были переполнены окурками. Уже давно пробило полночь. Спор о том, какая профессия из тех, что мы вынуждены практиковать в этой недолговечной и бренной жизни, самая благородная, уже пережил кульминационную дугу и стал исчерпываться.

Панос выразил свое безграничное восхищение высоким искусством Гиппократа, который излечивает раны и спасает жизни, Василис высказался в пользу Фемиды, которая защищает высшие человеческие блага – честь, достоинство и наше имущество, а Лампрос воспел дело кормчего, который укрощает безумные шторма, сражаясь с разбушевавшимся морем, чтобы переправить нас туда, куда зовет долг (или куда нас влечет безумие), а также чтобы перевезти с материка на материк товары, необходимые для нашего существования… Затем попросил слова Мелетий, тридцатилетний молодой человек со светлыми усами:

– Я, дорогие господа, – сказал он, – выше всех профессий ставлю актерское мастерство. Актер подражает голосу и движениям людей, вторгается в нашу душу, отлепляет от нее, словно мидии, тайны и поит ее волшебным зельем слова, именно он, по моему мнению, более всего достоин почестей. И