Книга Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле - Вадим Волобуев

Тем не менее на вопрос, годится ли система Шелера для христианской этики, Войтыла ответил: «Нет», хотя и признал, что феноменология полезна при исследовании человеческого опыта. Почему же тогда нет? Да потому что Шелер отрицал значение совести. По Шелеру, личность как клубок эмоций чувственно воспринимает некие ценности без моральной оценки, просто в качестве факта. Каждый из нас способен разделить с другим его чувства, и этим взгляды Шелера подкупили Войтылу, который не мог снести, что философия Нового времени сомневалась в возможности одного человека понять другого. Но мы не стремимся следовать (по Шелеру) некой общепринятой морали – о каждом поступке надо судить отдельно, добр он или зол. А вот этого уже Войтыла принять не мог. Если нет общепринятой морали, чего же стоят евангельские заповеди? [225]

* * *

Жизнь причудливо закольцовывается: однажды попав в один из ее лабиринтов, вы так и будете кружить, открывая все новые его повороты, но едва ли выберетесь в соседний. Близость феноменологии доктрине босых кармелитов ощущал не только Войтыла. Ученица Гуссерля Эдит Штайн, атеистка из еврейской семьи, однажды открыла для себя тексты Терезы Авильской и обратилась в веру, приняв постриг в кармелитском монастыре под именем Терезы Бенедикта Креста. Последнюю свою книгу, написанную перед тем, как нацисты отправили ее в газовую камеру Аушвица, она посвятила озарениям Хуана де ла Круса. Через месяц после ее гибели в семидесяти километрах к востоку рабочий каменоломни Кароль Войтыла поступил в тайную семинарию и взялся изучать наследие Иоанна Креста. Случайно или в том был особый расчет небес? У Господа ничего не бывает зря.

О судьбе Эдит Штайн Войтыла, вероятно, услышал от философа Романа Ингардена, тоже ученика Гуссерля, которого он попросил написать рецензию на свою докторскую. Ингарден когда-то состоял в переписке со Штайн, но не одобрял ее мировоззренческого выбора: по мнению ученого не следовало смешивать философию с теологией. По той же причине (а может, в силу запрета преподавать, полученного от властей) он отказался написать рецензию, и Войтыла должен был обратиться к другому профессору – Стефану Свежавскому, известному историку философии, специалисту по томизму, в скором будущем – единственному светскому эксперту из Польши на Втором Ватиканском соборе. (По совпадению и Свежавский, и Ингарден происходили из Львова. Потерянные кресы ежечасно напоминали о себе![226]) Эдит Штайн – еврейка, обращенная в католицизм, – послужила для Войтылы ярчайшим примером того, как свет истины озаряет душу. В 1999 году он канонизирует ее и провозгласит небесной покровительницей Европы.

Русские и церковь

В польском языке немало слов, звучащих почти по-русски, но с другим значением. Фонетический диссонанс как ничто другое показывает обманчивую близость двух народов, и он же служит иллюстрацией фатального недопонимания. Русские пеняют полякам за «предательство» славянского дела (ибо все славяне, по убеждению наших соотечественников, должны быть православными или хотя бы льнуть к России), а поляки русским – за навязывание им, европейцам, азиатских порядков (ведь деспотизм власти – верный признак Азии, как убеждены в Польше). Клише о «польском гоноре» и «русском бескультурье» продолжают цвести пышным цветом, невзирая на открытость границ. Стереотипы эти вряд ли преодолимы: в их основе лежат штампы времен барокко и эпохи Просвещения, когда считалось, что чем страна восточнее, тем она более отсталая. Сами поляки сталкиваются с таким же предубеждением в Западной Европе. Французский журналист Андре Фроссар, написавший в 1982 году книгу на основе серии бесед с Иоанном Павлом II, сокрушался, что его соотечественники (особенно из интеллигенции) взирают на поляков свысока, перенося такое отношение и на римского папу[227].

Освобождение Красной армией Польши от фашистской оккупации мало что изменило в этом плане. Поляки чувствовали, что вместо свободы получили роль вассалов России (именно России, потому что СССР воспринимался как новое воплощение царской империи). Россия прежде уже лишала их независимости, подавляла восстания, ссылала в Сибирь и расстреливала патриотов; затем руками коммунистов вела подрывную работу против суверенной Польши, вторично уничтожила ее, договорившись с Гитлером, депортировала массы населения вглубь своей территории, бессудно казнила тысячи польских офицеров и, наконец, навязала возрожденному государству новый строй, попутно отняв восточную часть с Вильно, Брестом и Львовом. Так воспринимался Советский Союз многими поляками, невзирая на навязчивую пропаганду польско-советской дружбы[228]. Слишком свежи были эти раны, чтобы их можно было быстро забыть. Не случайно в Польше так и не закрепилось советское обращение «товарищ», проиграв конкуренцию с традиционными «пан» и «пани». Даже фантаст Станислав Лем, всю жизнь сторонившийся политики, написал издевательский рассказ «О полезности дракона», в котором иронизировал над теми, кто пытался углядеть выгоды от принадлежности Польши к социалистическому лагерю: дескать, это то же самое, что жителям планеты, терроризируемой драконом, тешить себя мыслью, будто без дракона было бы еще хуже. Понять Лема можно – он ведь родился во Львове…

Многие поляки не сомневались, что социализм в их стране держится на советских штыках. Ужас советской интервенции грозовой тучей висел над Польшей. Даже ПАКС, который в глазах московских дипломатов служил образцом лояльной Советскому Союзу структуры, был насквозь проникнут этим страхом. Один из диссидентов, который на протяжении ряда лет состоял в ПАКСе, так описывал в конце 1970‐х господствовавшие там настроения: « если не пропагандировать дружбу с СССР, то по их мнению к нам приедут советские танки. Мне же всегда казалось, что можно вести разумный диалог с любым государством, даже с Россией. Но когда я пытался найти рациональные предпосылки для таких отношений, меня тут же начинали запугивать танками»[229].

Гостей из Советского Союза, проникнутых идеей социалистической солидарности, такой антисоветизм шокировал. Один из них, член Союза писателей СССР, откровенно писал в 1963 году: « когда остаешься наедине со своим [польским] собеседником и у него развязывается язык, то речи идут уже совсем другие. Мне, советскому писателю, вменяется все то плохое, что сделало польскому народу российское самодержавие. Счет начинается от польского королевича Владислава, изгнанного из Кремля русскими ополченцами в начале XVII века. Я должен ответить за бунтаря Хмельницкого, за все три раздела Польши, за штурм Варшавы Суворовым, за 1831 и 1863 годы, за все последствия культа личности Сталина. Мой собеседник, польский писатель, переходит уже всякие границы элементарного приличия, когда позволяет себе намеки на „Катынский лес“, на якобы сознательное неподдержание нашими войсками варшавского восстания, на „насилия“, совершаемые будто бы нашими солдатами в польской деревне»[230].