Книга Одиссея батьки Махно - Сергей Мосияш

— Ваша мать, Иван Яковлевич.

— Я понял, Захар.

— Ступайте в хату, огня не вздувайте, а я пока посторожу во дворе.

Едва Нестор перешагнул порог, как оказался в объятиях матери.

— Сынок! Милый, — шептала она, прижимаясь сухими губами к его лицу.

Махно ощутил на лице слёзы матери:

— Что вы, мама? Зачем?

— Сынок, я так боюсь за тебя, — шептала старушка. — Я тут принесла хлеба, сала, яичек.

Они сели у стола, Евдокия Матвеевна всё старалась разглядеть лицо сына.

— Ты похудел, сынок.

— А от кого ты узнала, что я здесь?

— Маруся Лепетченко прибежала, рассказала о тебе. Они там получили твоё письмо, переписали его несколько раз и передали по дворам. Голова варты шум поднял. Кто-то пустил слух, что ты уже в Гуляйполе. Немцы переполошились, ищут тебя. Ох, боюсь я, милый. Здесь очень близко, уехал бы ты куда подальше.

— Куда, мама?

— Хошь бы в Терновку, там мой брат живёт, Исидор Передерий. Всё ж родной дядя тебе, да и далеко она, в 80 верстах.

— Ладно, мама. Расскажи хоть, как живёшь?

— Ой, сынок, — охнула Евдокия Матвеевна и опять залилась слезами. — Хату-то нашу сожгли, мне даже вынести ничего не дали.

Нестор поглаживал вздрагивающие плечи матери, бормотал утешительно:

— Ну ладно, ладно, мама. Что ж делать?

Но мать вдруг через подступившие рыдания вымолвила:

— А Емельяна-то, Емельяна, сынок... рас-с-стреляли. Прямо на глазах у жены и деток.

У Нестора оборвалось сердце: «Инвалида! Сволочи! Отца пятерых детей!» У него мгновенно пересохло во рту, он затряс мать за плечо:

— А Сава? А Гриша?

— Гриша бежал. Саву немцы взяли и хотели тоже расстрелять, но сказывают, мол, за него помещики просили, мол, из-за него брат Нестор всех нас пожжёт. Увезли Саву в Александровскую тюрьму.

— Правильно они говорили: буду жечь, обязательно буду жечь — и за Емельяна, и за Саву. Они у меня ещё поплачут, — бормотал Нестор, чувствуя, как по лицу его текли слёзы.

Они сидели, придавленные горем, мать тихо гладила руку сына, умоляла, всхлипывая:

— Сыночек, беги подальше, боюсь я за тебя. Ох, боюсь. Пережди где-нибудь, пересиди.

— Ладно, ладно, мама, — успокаивал он тихо, но думал супротивное: « Вот теперь-то я никуда не уйду. За братьев я с них вдвое, вдесятеро взыщу. Теперь они мне уже кровные враги».

Наплакавшись, мать и сын притихли, прижавшись друг к другу. Из горенки бесшумно явилась жена Захара, тихо взяла старушку за плечи.

— Идемо, Евдокия Матвеевна, я там вам постелила.

— Да, да, мама, ступай отдыхай, — поднялся Нестор.

Он вышел во двор, там на завалинке сидел Клешня. Увидев Махно, поднялся ему навстречу:

— Наговорились?

— Наговорились. Ты знал, что мамин дом сожгли, а Емельяна расстреляли?

— Знал.

— Почему же не сказал мне?

— Жалко вас было, Иван Яковлевич. Такой вестью и убить можно.

— Может, ты и прав. Завтра найди маме попутную подводу, хватит ей ноги бить.

— Я могу и сам её увезти.

— Ни в коем случае. Может, за ней следят, и тебя загрести могут, а там и до меня доберутся. Возница должен быть совершенно посторонний, ничего не знающий. Аты послезавтра меня повезёшь.

— Куда?

— В Гуляйполе.

— Да вы что, Иван Яковлевич? Зачем на рожон лезти?

— Так я решил, Захар. И только. Да не вздумай маме об этом проговориться. Не пугай её.

5. На острие ножа

Выехали Клешня с Махно ночью, и едва не на полпути Нестор велел остановиться. Слез с воза.

— Езжай назад, Захар. Спасибо, тут я уже пешком доберусь.

— Подъехали хотя бы к околице.

— Нет, нет. При въезде наверняка либо вартовые, либо немецкий патруль дежурит. Нечего рисковать.

Махно свернул с дороги, затерялся меж копен. Клешня повернул назад. Тревожно было у него на душе. Сколько раз он пытался отговорить Нестора: «Не делать глупости, не соваться волку в пасть». Но тот заладил одно: «Надо. И только».

Нестор, сжимая в кармане рукоять пистолета, пробирался задами. Наконец, в одном месте перелез через изгородь, пошёл по тропинке между подсолнухами к избе. Он знал, что здесь живёт вдова не вернувшегося с германского фронта солдата и что ей он вполне может довериться.

Стучать в окно он не решился, могли услышать с улицы, тихо подёргал сеночную дверь. Раз, другой. Наконец послышался голос:

— Кто там?

— Мотя, это я. Открой.

— Кто?

-— Открой, увидишь.

Женщина подняла деревянную закладку, приоткрыла дверь.

— Батюшки! — ахнула. — Нестор Иванович, — и сама же зажала себе ладонью рот. — Как же это вы? Разве ж можно? Вас ищут.

— Тихо, Мотя. Проводи меня в хату. Огонь не вздувай.

— Проходьте, проходьте, — засуетилась хозяйка. — Сидайте к столу. Сейчас я приготовлю чего поужинать. Чай, голодные?

Махно сел на лавку у окна, чтоб видеть двор. Мотя возилась у печки.

— У меня борщ, вечор варила. Ещё горячий.

— Борщ — это хорошо, давно не едал, — сказал Махно.

Она налила ему полную миску, положила ломоть хлеба.

— Исты на здоровьичко.

— Я буду есть, а ты рассказывай, — сказал Махно, беря ложку.

— Ой, Нестор Иванович, таке горе, таке горе, не знаю як и начать. У вас в семье...

— Я знаю уже, — осадил её Нестор. — Не будем бередиться, мама всё рассказала. Ты скажи, как народ: что делают, о чём думают, к чему готовятся.

— Народ дюже недовольный, Нестор Иванович...

— Мотя, зови меня Иваном Яковлевичем. У меня документ на это имя. Конечно, местные вартовые меня в лицо знают, а если немцы, так они-то меня не видели. Я для них Шепель. Учитель. Хорошо?

— Хорошо, Иван Яковлевич, я всё поняла. У нас и вартовые есть нездешние. Один приехал сюда с матерью и сестрёнкой. Наши парни раз поймали его и решили убить, а он взмолился, что де пошёл в вартовые, чтоб с голоду не умереть и мать с сестрёнкой прокормить. Ну наши сказали: будешь нам служить — будешь жить. Он согласился и слово держит, об облавах и обысках всегда предупреждает. Ну, наши узнали, что на его шее действительно мать-старуха и сестрёнка, подкинули ему куль муки, сала там, картошки. Он на седьмом небе, теперь служит не за страх, а за совесть.