Книга Слова, которые исцеляют - Мари Кардиналь

Но я должна объяснить тебе, тебе следует знать, как сильно можно пострадать из-за глупости, из-за нескольких мгновений!..

Существуют плохие женщины и плохие врачи, которые могут убить ребенка во чреве. Это страшный грех, за который церковь карает адом, а Франция – тюрьмой. Это один из самых дурных поступков, который может совершить человеческое существо.

Конечно, можно потерять ребенка, которого ты ждешь, естественным образом, то есть без всяких плохих врачей или плохих женщин. Выкидыш могут спровоцировать шок или болезнь, некоторые лекарства, продукты, иногда просто страх. Тогда это уже не грех, а несчастный случай, и все.

Но это не бывает так просто, как можно предположить! Я имею в виду те меры предосторожности, которые принимают в отношении беременных женщин, – чтобы они не утомлялись, не спускались по лестнице без опоры на перила, чтобы как можно больше лежали… Но все это ерунда! Все не так просто!..

Какая жестокость, какая грубость, какая ненависть были в ее глазах и словах – после стольких лет!

– Я, дочь моя, взяла велосипед, который бог весть сколько лет ржавел в сарае, и стала колесить на нем по полю, по вспаханной земле, везде. Ничего. Часами напролет я скакала на лошади: препятствия, рысь – настоящая, не облегченная – можешь мне поверить. Ничего. Как только я оставляла велосипед или лошадь, я шла играть в теннис на солнцепеке. Ничего. Я глотала упаковки хинина и аспирина. Ничего.

Послушай, что я тебе скажу: уж если ребенок зацепился, его уже не отцепишь. А «подцепить» ребенка можно за считанные секунды. Ты понимаешь меня? Понимаешь, почему я хочу, чтобы ты извлекла урок из моего опыта? Понимаешь, что мы попадаем в ловушку? Понимаешь, почему я хочу, чтобы ты это знала и остерегалась мужчин?

…После более чем полугода таких попыток мне пришлось смириться с мыслью, что я беременна и что у меня будет еще один ребенок. Впрочем, это было уже заметно. Я уступила.

Она повернула голову ко мне и красивым движением, одним из тех, которыми владеют белые люди в колониях и в которых были смешаны европейская сдержанность и страстность жарких стран, попыталась заправить под атласную ленту мои локоны, которые выбивались и все время спускались на лоб.

– Наконец ты родилась – это тебя я ждала. Господь наказал меня за то, что я подгоняла природу, – ты родилась при лицевом предлежании, лицом вперед, вместо того чтобы идти затылочком. Эти роды были намного тяжелей и болезненней, чем роды твоей сестры или твоего брата. Но наказание не стало слишком жестоким, так как ты оказалась красивым младенцем отменного здоровья. Выходя на свет, ты, видимо, терлась об меня своими подбородком и скулами, потому что они были очень красными, можно было подумать, что ты накрашена. Боже, какой хорошенькой ты была! Сестра Сезарьен, присутствовавшая на всех родах в нашей семье, вымыла тебя, запеленала, даже причесала золотистый пушок на твоей голове. Затем она положила тебя в твою симпатичную люльку, где ты заснула, скрестив ручонки на груди. Она сказала: «Мадам, посмотрите, она будто готовится стать монашкой», и мы обе рассмеялись.

Это приятное воспоминание и сейчас вызывало у нее смех: крохотная девочка, будто подкрашенная, со скрещенными руками и с закрытыми глазами, как маленькая монахиня. Она наклонилась ко мне и в порыве нежности, которые редко у нее появлялись, хотела обнять меня. Но бессознательно, делая вид, что оступилась, я отстранилась от ее поцелуя, прежде всего, отстранилась от ее живота.

Ах! Если бы я находилась в этот момент в гостиной, как я представляла это себе впоследствии, если бы я чувствовала рядом с собой Нани или Кадера, может, я не провалилась бы в ту глубокую расщелину в земле, которая разверзлась подо мной. Если бы был слышен вечерний лай собак. Если бы я могла слышать вой шакалов, отвечающих им из леса. Если бы на ней была та изящная одежда и от нее пахло бы теми приятными духами, которыми она пользовалась дома… Но нет – мы стояли на шумной улице, в наших строгих уличных платьях. Без свидетелей, лицом к лицу, мы переживали нашу единственную встречу. До этого момента моя жизнь была лишь средоточием усилий, чтобы не свернуть с пути, ведущего к ней. Я думала, что, как только мы встретимся, я продолжу свой путь вместе с ней, соразмеряя свои шаги с ее шагами. Вместо этого теперь, едва наши пути сошлись в одной точке, я ускорила свой бег к тому, чтобы мой путь как можно быстрее отдалился от ее пути. Наши пути всего лишь пересеклись. Наши жизни составляли теперь один из тех косых крестов, которыми зачеркивают, аннулируют, уничтожают.

Ненависть не возобладала сразу. Сначала перед моими глазами протянулась бесконечная пустыня, ровная, сухая, плоская, однообразная, приводящая в отчаяние. За свою юность я, как бык, на котором пашут, прошагала эту пустыню вдоль и поперек, таща за собой тяжелый, но ничтожный плуг моей любви к матери, отныне потерявший смысл. Кровь подождала, пока мне исполнится двадцать лет, чтобы начать наносить мне визиты – крайне нерегулярные и с невыносимыми страданиями. Затем я стала женщиной и ждала первенца. И вот тогда, когда я узнала, что значит носить в животе малыша – четыре, пять, шесть месяцев и больше, – я начала ненавидеть свою мать, эту несчастную подлую тварь!

Я не знаю, что я готова была совершить, когда та благодать пришла ко мне в первый раз… Впрочем, у меня очень мало живых воспоминаний, относящихся к периоду времени между признанием матери о неудавшемся аборте и моим анализом. Внешне моя жизнь протекала серо, тускло, безмолвно, очень правильно и в полном подчинении, внутренне же – секретно, постыдно и все чаще в страхе… И вот вдруг я ощутила в животе, с правой стороны, почти неуловимое прикосновение – так чувствуешь взгляд человека, которого не видишь. Я была беременна уже чуть больше четырех месяцев. Несколько дней спустя – опять то легкое прикосновение, та нежная ласка: деликатный бархатный пальчик.

Это был мой ребенок, он шевелился! Личинка, головастик, глубоководная рыба. Первоначальная жизнь, слепая и неуверенная. Огромная голова гидроцефала, позвоночник птицы, конечности медузы. Он существовал, жил там, в своей теплой воде, привязанный толстым канатом пуповины. Слабый, беспомощный, безобразный. Мой младенец! Который произошел из моего большого желания мужчины, из прекрасных движений, которые позволяли нам скользить одному в другом, из совершенного ритма, который мы нашли сразу, без труда, вместе. Из этого совершенства могло родиться только чудо, драгоценное существо.

Он шевелился! Я знакомилась с ним. Он шевелился тогда, когда ему было удобно, – я не могла предвидеть его движений. У него был свой ритм, который не был моим. Я была внимательна, ждала его. Вот он! Я ласкала рукой это место. Чем он там шевелит? Одним из зачатков своих прозрачных пальчиков? Одной из своих опухших коленок? Одной из своих уродливых ножек? Или циклопической головой? Он еле шевелился, как пузырь, который с трудом поднимается на поверхность болота, не имея сил прорвать трясину. Он шевелился так, как шевелится тень дерева в безветренный день. Он шевелился так, как шевелится свет, когда облако проплывает, заслоняя солнце.

Я знала, где он, как меняется его расположение, по мере того как проходили недели. Его движения становились все напористее. Сейчас он толкался, работал педалями, крутился во все стороны.