Книга Век хирургов - Юрген Торвальд

История этого изобретения напоминает северную эпическую сагу, одну из тех, которую другой бы назвал трагической.

Двадцативосьмилетний Игнац Филипп Земмельвейс, подающий надежды врач с венгерскими корнями, рожденный в немецком Офене, становится в феврале 1846 года ассистентом при Первой акушерской клинике в Вене. До того самого момента молодой человек никогда не занимался акушерством и никак не мог подозревать, что, придя в ту клинику, он сделал шаг навстречу своему жизненному предназначению. И уж тем более он не мог знать, что эта счастливая, казалось бы, находка, обернется для него величайшей трагедией. Гордость и научные интересы позволяли Земмельвейсу согласиться только на определенный пост, и потому он принял почетную должность ассистента, раз уж ее посылала судьба.

Земмельвейс заступил в свои обязанности с почти детской беззаботностью, которая сохранилась со времен студенчества. Но уже через несколько месяцев он полностью преобразился. Прошло совсем немного времени, а от его веселости не осталось и следа – он стал взрослым, серьезным человеком и нашел пристанище в лабораториях и библиотеках среди научных трудов.

Когда он только начинал работу в клинике, послеродовая лихорадка была для него не более чем медицинским термином, плачевным, но слишком часто наблюдаемым следствием родов. По состоянию на середину XIX в. акушерской науке было так же мало известно о причинах послеродовой лихорадки, как и о причинах всей совокупности раневых инфекций. Это незнание, эта молчаливая покорность и отношение к послеродовому воспалению как к явлению неизбежному и даже самому собой разумеющемуся было присуще так же и Земмельвейсу. Оно было впитано им за время учения и практики. Но это убеждение крепко сидело в его мозгу до тех самых пор, пока он сам не столкнулся лицом к лицу с этой смертоносной болезнью.

Акушерское отделение венской Общей больницы в 40-е годы XIX в. было плодородной почвой для послеродовой лихорадки. В тот самый месяц, когда Земмельвейс заступил в должность, в подотчетных ему родильных палатах умерло не менее 36 матерей из 208. Роженицы, которые поступали в венскую Общую больницу, большей частью принадлежали к беднейшим семьям и часто рожали детей без «благословления церкви». Женщины, у которых хоть что-то было за душой, производили детей на свет в стенах собственного дома. Директор клиники, профессор Кляйн, был совершенно равнодушен и глух к свирепствующей послеродовой лихорадке. Он же приблизительно за двадцать лет до того времени, о котором идет речь, уволил знаменитого профессора, несомненно первого в своей области европейского специалиста, Иоганна Боера. Сам Боер отзывался о Кляйне как о «неспособнейшем из неспособных», но никак не мог помешать тому, что ввиду придворных протекций такой важный пост достался человеку без воображения и таланта.

Акушерское отделение венской Общей больницы подразделялось еще на две части. Первое из подразделений, где и состоял на службе Земмельвейс, занималось образованием и подготовкой студентов-медиков к акушерской практике. Второе подразделение предназначалось не для студентов – там готовили акушерок. Земмельвейсу удалось подсчитать, что в первом отделении от послеродовой лихорадки умирало более 10 процентов рожениц, в то время как во втором отделении количество ее жертв с завидной стабильностью держалось на отметке ниже 1 процента. Отделения находились в непосредственной близости друг от друга. Земмельвейс рассудил, что если бы речь шла о так называемой эпидемии лихорадки, то количество погибших от нее женщин должно было быть уравновешено в обоих отделениях. Упрямое несовпадение казалось Земмельвейсу необъяснимым. В ответ на все расспросы молодого доктора Кляйн лишь пожимал плечами.

Земмельвейса, этого прежде легкомысленного, не обремененного никакими серьезными проблемами Земмельвейса, сострадательность и сердечная мягкость сподвигли на расследование столь загадочного факта. Все чаще и чаще его можно было застать со своими студентами в морге за препарированием трупов скончавшихся от лихорадки женщин. И всегда перед ним представала одна и та же картина: нагноения и воспаления почти во всех частях тела, не только в области матки, но и в области печени, селезенки, лимфатических желез, перитональной оболочки, почек, мозговой оболочки. Внешний вид всех органов поразительно напоминает внешний вид любой послеоперационной раны, пораженной гнойной раневой инфекцией. По окончании упомянутых вскрытий в морге он и его студенты направлялись в родильные палаты. Он тщательно осматривал женщин, которым предстояло вскоре родить, тех, кто уже лежал в предродовых схватках, и в завершение – тех, кто уже разрешился от бремени.

Он обучал студентов привычным в то время техникам осмотра, хотя их руки все еще источали сладковатый трупный запах, какой наполнял стены морга. Влекомый нарастающей, мучительной жаждой к познанию, он проводил осмотры с куда большим усердием, чем это было заведено.

Однако все его старания ничуть не помогли собрать больше сведений о болезни. Напротив, в результате его чрезмерной суеты количество зараженных и умирающих внезапно увеличилось, причем исключительно в его и без того захлебывающемся в смертях первом отделении. Показатели смертности в его части клиники были поводом для ужаса всех тех женщин, у которых не было такого угла, где они могли бы произвести ребенка на свет и оставаться еще несколько недель после родов. Они отчаянно сопротивлялись, когда их намеревались поместить в первое отделение – отделение смерти.

Под впечатлением от всех этих событий характер Земмельвейса претерпевал все новые и новые изменения. Он стал сторониться людей, с которыми провел беззаботные годы студенчества, с головой ушел в работу. На него все больше давило отчаяние, и ночи напролет он дискутировал со своим соседом по комнате, врачом Маркусовжки. Он полемизировал и с Коллечкой, профессором судебной медицины, который работал тогда в морге бок о бок с Земмельвейсом.

В конце 1846 года уровень смертности в его отделении достиг отметки в 11,4 процента. Во втором отделении он составлял лишь 0,9 процента. Земмельвейс сравнивал показатель за показателем. Женщины по обе стороны принадлежат к одному и тому же общественному слою. И там, и там женщины содержатся в одинаковых условиях, хотя, возможно, палаты второго отделения даже хуже, поскольку они уже много месяцев переполнены. Родовспоможение осуществляется одними и теми же методами. Попытки найти объяснение истерзали его, довели до полного умственного изнеможения. Все напрасно!

Через пятнадцать лет он напишет: «Все было непонятно, все было недостоверно, только огромное число умерших было реальностью, которую нельзя было подвергать сомнению».

Весной 1847 года Земмельвейс пребывал в состоянии отрешенности и одиночества. Самочувствие его было настолько плачевно, что Коллечка забеспокоился, как бы у него не случился нервный срыв, а потому стал настаивать на его по крайней мере недельном отдыхе. Он полагал, что это помогло бы ему на время отстраниться от мыслей, лопастями не прекращающей вращения мельницы разъедающих его ум, покинуть среду, населенную исключительно смертельно больными и мертвецами.

Старания Коллечки не пропали даром, и ему удалось склонить Земмельвейса к путешествию. Второго марта 1847 года он на три недели уезжает в Венецию. Ни он сам, ни Коллечка, его близкий друг, не догадываются, что это станет последним и, более того, судьбоносным перерывом перед крутым поворотом на жизненном пути Земмельвейса.