Книга Огнем и мечом. Россия между "польским орлом" и "шведским львом". 1512-1634 гг. - Александр Путятин

Перемена в характере русского самодержца хорошо видна из истории его взаимоотношений с папским легатом Антонио Поссевино, который выступал посредником на Ям-Запольских переговорах. Представитель Рима целиком и полностью встал тогда на сторону Москвы, искренне веря, что в награду за поддержку русский царь признает власть римского первосвященника. Эта мысль, как легко догадаться, появилась у Поссевино не случайно. Ее долго и настойчиво внушал папскому послу Иван Грозный, ставший к тому времени Иваном Мудрым и Изворотливым.

Тактика «обработки» итальянского легата настолько ярко освещает изменения в характере русского царя, что есть смысл рассмотреть ее подробно — от начала и до конца. В августе 1580 года, после неудачи очередных русско-польских переговоров, из Москвы в Рим выехал царский гонец Истома Шевригин. Он вез послание к Григорию XIII, в котором русский царь, напомнив о давнем своем желании соединиться с германским императором для войны против Турции, утверждал, что готов «…впредь с тобой, папой Римским, и с братом нашим Руделфом с цесарем, быти во единачестве и в докончанье и против всех бессерменских государей». Дальше Иван IV сетовал, что его намерению мешает лишь война с Польшей, которую Баторий ведет по наущению султана и прочих врагов Рима.

В письме этом фразы перетекали одна в другую настолько хитро и витиевато, чтобы можно было все намеки на «единачество» и «докончание» принять за горячее, хотя и не высказанное по дипломатическим соображениям желание русского царя признать Флорентийскую унию. Естественно, что в этой ситуации папе сразу же захотелось помирить двух христианских монархов. Для своей миссии Григорий XIII выбрал опытного дипломата, иезуита Антонио Поссевино. 28 марта 1581 года, получив полномочия папского легата, посол Ватикана пустился в дальний путь.

К тому моменту, как он прибыл в Вильно, Стефану Баторию царские гонцы уже доставили письмо от Грозного с рассуждениями о возможном объединении двух ветвей церкви, выдержанное в весьма нехарактерных для «московита» примирительных тонах. В послании содержались утверждения, что «…у папы и всех римлян и латын то и слово, что одна вера греческая и латинская». Мнение свое Грозный обосновывал ссылками на то, что так решил в присутствии папы Евгения IV и императора Иоанна VIII Палеолога собор во Флоренции, «где из Руси был тогды Исидор митрополит».

Баторий не стал критиковать лицемерные рассуждения царя об отсутствии причин для вражды между католиками и православными. Не вспомнил король ни о казнях в Полоцке монахов-доминиканцев, ни о сожженном в этом городе костеле. Ведь смиренные слова Ивана — «…которые в нашей земле держать латинскую веру, и мы их силой от латинской веры не отводим и держим их в своем жаловании з своими людми ровно, хто какой чести достоин, по их отечеству и службе, а веру держать, какову захотят» — были в первую очередь его, королевской, заслугой! Это он, Стефан Баторий, силой оружия смирил гордого «московита» и заставил согнуть шею перед католическим Римом. А потому любое сомнение в искренности слов царского послания било в первую очередь по авторитету самого польского короля. На что, собственно, и рассчитывал Грозный.

Естественно, такой опытный человек, как Поссевино, не мог положиться только на одно мнение, пусть и августейшее. Будучи в Вильно, он беседовал и с русскими перебежчиками, чтобы не ошибиться в толковании нюансов царского письма. Ведь носители языка лучше профессиональных переводчиков понимают скрытые от иностранцев смыслы фраз и возможности их двойного толкования. С кем конкретно и когда говорил Антонио Поссевино, доподлинно неизвестно, но из Вильно папский посол отбыл в твердой уверенности: в письме к Баторию царь официально признал, что Россия со времен Флорентийского собора объединена с католической церковью одной религией. Что с недавних пор царь разрешает и впредь будет разрешать католикам в Московии свободно совершать богослужения по их обрядам.

Непонятно, консультировал легата в этих вопросах кто-то вроде Давида Вельского или сработал общий враждебный настрой московских эмигрантов к их польским хозяевам, но никто не указал Антонио Поссевино на тот хорошо известный факт, что подобные вопросы в России решаются на Священном соборе, а не в частной переписке, пусть даже и царской. Такая позиция вчерашних перебежчиков легко объяснима. Русские князья, привыкшие у себя на родине к суровому служению на благо страны, быстро уставали от «панской вольницы» Речи Посполитой и очень скоро начинали тосковать по родине. Что говорить о других, если даже злейший враг Грозного Курбский, много раз водивший в Россию королевские полки, презрительно писал о поляках: «…пьяные они очень храбры: берут и Москву, и Константинополь, и если бы даже на небо забился турок, то и оттуда готовы его снять. А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся, встанут чуть живы, с головной болью. Вельможи и княжата так робки и истомлены своими женами, что, послышав варварское нахождение, забьются в претвердые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол, за кубки и болтают с своими пьяными бабами, из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом и, походивши дня два или три, возвращаются домой и, что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот, все поедят и последнее разграбят».

Так что в Вильно Поссевино получил именно ту информацию, которую хотел внушить ему царь… Папский посол легко поверил тому, что страстно желал услышать: Россия наконец-то официально признала решения Флорентийского собора и готова широко раскрыть двери перед католическими миссионерами. Ну а поляки? Почему никто из них не указал Поссевино на явную ошибку? Неужели ясновельможные паны не догадывались, что высокопоставленного римского чиновника[33] так элементарно дурят? Догадывались, конечно. Но большинство из них успело привыкнуть к веротерпимости, укоренившейся за последние годы в Речи Посполитой. Как разумные люди, они понимали, что свобода веры держится там во многом из-за «пограничного» положения страны. И если власть папы распространится на Россию, польская церковь сразу «завинтит гайки».

К тому же вопрос не имел для панов практического смысла. В то время, когда Поссевино выезжал из Вильно, поход на Псков еще только планировался. Поляки не сомневались, что их ждет легкая победа, а потому смотрели сквозь пальцы на чудачества папского легата. Его глупая вера во внезапное «обращение» московского царя не имела, с их точки зрения, никакого значения. Она могла стать важной только в том случае, если Польша проиграет военную кампанию. Но в подобный исход никто из панов не верил. О том, что королевская армия идет в хорошо организованную ловушку, знал только Иван IV. Знал и заранее готовил дипломатическую базу для того, чтобы вывести Польшу из Ливонской войны, уступив Баторию только необходимый минимум.

Итак, покинув гостеприимный Вильно, Антонио Поссевино двинулся в загадочную Московию. Иван IV заблаговременно принял меры, чтобы личные наблюдения от самой границы подтверждали надежды и мечты папского посланника. Так, в частности, смоленский архиепископ Сильвестр получил от царя указ допустить Поссевино на богослужение в кафедральном соборе. «И ты бы в те поры, — писал Сильвестру царь, — в Пречистой Богородице сам служил со всеми соборы нарядно».