Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

С утра я был на ногах. Спозаранку поехал в морг, узнал, что там требуется; вернулся домой и стал собирать необходимые вещи. Собрать оказалось совсем нетрудно: на полках царил образцовый порядок, все одно к одному. Я привез тапочки, белье, косынку. А платье на ней и так было самое хорошее, но оно порвалось, испачкалось в крови, и пришлось везти другое, худшее – «ситец в горошек», но зато целое, только что выстиранное. Служитель забрал одежду, а потом провел меня в канцелярию. Здесь спросили, на какое число хотел бы я назначить кремацию. “Ни на какое”, – ответил я коротко. – “То есть как?” – в пальцах сотрудника замерла авторучка. – “Так. Сжигать я ее не позволю”. – “Похороны на кладбище сейчас затруднены из-за недостатка места. Есть строгое распоряжение мэрии”. – “Сжигать я ее не позволю!” – “М-м-м, мистер Грайс…” Можете себе представить, во что мне обошлось нужное разрешение. Только под вечер, получив его, я бросился в самый дорогой похоронный магазин за венками, цветами, гробом…

В почтовом ящике меня застала коротенькая писулька: «Мистер Грайс, извините, но приходили из полиции, приказали накрепко назавтра быть, не то будут неприятности. Инспектор даже голос повысил – говорит: я ему покажу! Вы уж придите лучше, они и отстанут скорее. Извините еще раз. Рита». Я скомкал записку и, даже не дочитав ее, твердо решил, что никуда не пойду. Господи! Какое кому дело? Что они суются в личные вопросы? Это наша семейная трагедия, и никого, кроме меня, она касаться не может. Я еще в силах понять Риту, соседей, но понять интерес казенных бюрократов я не в состоянии. Идти куда-то откровенничать о своей жизни, трясти перед чужим носом грязным бельем, да показывать каждую складку, было выше моих сил. Я целиком погрузился в свое горе и не придал значения полицейским угрозам. Гораздо больше терзало то, что в минуту ее смерти меня не оказалось рядом, что, увидев ее труп, я смалодушничал и позорно бежал, даже не довезя ее до морга. Это не давало мне покоя, иногда застилая самый факт смерти. Я казнился своим эгоизмом, и это усугубляло и без того ужасные муки.

Лишь позже я понял, что мои выходки навлекли на меня жуткие подозрения. Хорошо поработали здесь и слухи, ползшие по дому. Они обретали прямо-таки фантастический характер. Но на первых порах я не вникал в прозу. Смерть Анны – единственной любившей меня женщины – представлялась настолько кошмарным событием, что перед ним блекло все, все сливалось в одну безумно несшуюся по кругу карусель. Косые взгляды жильцов, вызовы в полицию, расширенные от ужаса глаза отца, истерика матери, похоронные хлопоты “на закуску” – все давило на меня, как могильный камень будущего памятника, все разрасталось мрачными побегами от зерна ее смерти. А садовником был я! И теперь мне предстояло принять роды.

Похороны были назначены на понедельник. Я специально выбрал такой день, чтобы собрать поменьше зевак. Родителей уговорил не приезжать, да они и сами не очень рвались, так как мать сразу стала жаловаться на головную боль, а отец, ухватившись за удобный предлог, посетовал, что столь печальное зрелище может вывести маму из равновесия. Идти за гробом вызвались несколько соседей, а не пригласить Риту было бы святотатством. Таков был предполагаемый список участников процессии, и, правда, в поданном к моргу автобусе разместились именно эти люди. Но представьте себе мое удивление, когда, поднеся гроб к раскопанной могиле, мы увидели около нее молодую, хорошо одетую женщину с девочкой лет пяти. “Что вы ищете тут?” – спросил я ее. – “Здесь хоронят миссис Анну Грайс?” – “Да. А кто вы такая?” – “Я – ее сестра, сэр. А это, – она показала на ребенка, – ее племянница”. Я торопливо всмотрелся в лицо женщины и, признаться, сразу нашел сходство с Анной. Сверх того: они выглядели как двойняшки, да и речь дамы с явным акцентом тоже наталкивала на немалые сравнения. “А вы, сэр, ее муж?” – “Да, муж”. – “Давно хотела с вами познакомиться”. – “Ну, что ж…” – “Вот и познакомились…”

Я отвел глаза, но потом, чтобы как-то разрядить обстановку, поинтересовался: “Откуда вы?” – “Из Дублина”. – “Из Дублина?!” – почти прохрипел я. – “Да, из Дублина, – спокойно отвечала она. – Почему вас удивляет это? Анна тоже из Дублина, и она всегда приезжала к нам в отпуск, нянчилась с Кларой. Только в последние годы перестала приезжать, – женщина пронзительно посмотрела на меня исподлобья. – Я все время твердила ей: не уезжай, на чужбине не будет лучше. И мама говорила. «Нет-нет, я должна помочь семье – буду присылать деньги». Помогла… Она заплакала и вытащила платок. Я стоял, потрясенный и видом новой родственницы, и ее рассказом. Окружающие с любопытством вслушивались в наш разговор. Ирландский акцент, слова об Анне взбудоражили их не на шутку. Стояла такая же тишина, как тогда во дворе… “Ну, хорошо, – пробормотал я, видя, как к нам уже направляются могильщики, – а как вы узнали о месте, времени похорон, о самой смерти?” Дама неопределенно пожала плечами: “Какая вам разница?..”

Перед тем как опустить гроб, с него сняли крышку. Лицо Анны было старательно подретушировано, наиболее страшные кровоподтеки смягчены гримом, волосы откинуты назад, как она носила всегда. Вообще все лицо, весь облик ее были гораздо строже, чем при жизни, и, глядя на нее, трудно было поверить, что эта женщина была источником нечеловеческого всепрощения, равно страдалицей и заступницей. Сестра словно угадала мои мысли. Не отнимая платка от лица, она прошептала: “Ты была настоящей христианкой. Настоящей, каких теперь мало. Всю жизнь свою провела по заветам Спасителя и только смертью преступила закон Его!” Я не выдержал и, зарыдав, опустился на колени. Могильщики заколотили гроб, продели под него веревки и стали опускать в яму. Он лег сразу, даже поправлять не пришлось. По крышке гулко застучали комья земли. Люди застыли с опущенными головами. И вдруг среди молчания прозвучал звонкий детский голос. Он говорил на чужом языке, но был понятен всем смыслом нехитрого вопроса. “Мама, там – тетя Анна?” – “Да, доченька, тетя Анна”. – “А почему она все время лежит?” – “Она умерла, доченька”. – “Умерла? Она уже не встанет?” – “Нет, никогда не встанет”. Женщина бросила на меня полный отчужденности взгляд и, подхватив ребенка, быстро зашагала к шоссе…

Что мне было делать, Гарри? Что делать? Я не мог ни с кем общаться, не покупал газет, не слушал радио. Меня воротило от одной мысли, что можно думать о чем-то другом, кроме ее смерти. А мысли о ней вызывали жуткую боль. Я иногда жалел, что не умер в один из инфарктов, не дожив до всего этого, не видя его, не ведая о нем. О, насколько был бы я счастливее! В дни после похорон образ Анны преследовал меня на каждом шагу. Я думал о ней, звал ее, заклинал. Я оправдывал ее и тут же осуждал. Осуждал и тут же оправдывал. Я никак не мог вынести окончательный вердикт. Осудить – значило бы надругаться над ее памятью. Оправдать – значило бы покарать себя. Боже правый! Я полагал, что можно словесными увертками оградиться от адовых мук. Я полагал, что можно раскладкой “за” и “против” понять огромную человеческую трагедию. О, наивность! Я ведь и сейчас умом еще не решил, кто из нас прав. А сердцем… Сердце давно отстучало приговор. Не знаю, где мне найти палача…

Домой я заглядывал редко. Квартира стала ненавистной, вид открытого окна бросал в дрожь, а мимо того места я просто не мог ходить. Закрывал глаза. Родители требовали моего переезда к ним, твердили о необходимости развеяться, сменить обстановку. Но ехать я не хотел: меня коробило ожидание нотаций и причитаний, картины детства живо вставали в памяти, и я чувствовал, что начинаю внутренне ненавидеть мать…