Книга Фото битвы при Марафоне - Клиффорд Саймак

Я добыл уже три довольно крупные рыбины, когда дошел до того места, где присел тогда на колоду и заметил торчащие из земли торцы бревен.

Я вновь вошел в ручей и поглядел вверх, на холм. Вон там по склону промчалась белка и нырнула в пещерку, а невдалеке от пещерки зиял вход в рудник.

И тут мой рассудок преподнес мне неожиданный сюрприз. При взгляде на эту пещерку до меня вдруг дошло одно непонятное, едва уловимое обстоятельство. Оно с самого начала таилось в моем подсознании, до сей поры оставаясь незамеченным. После я ломал голову, почему не прозевал его, почему оно не осталось скрытым, почему компьютер в моем мозгу все-таки извлек его на белый свет.

Помнится, в пещерке виднелись перья и белесый помет находивших в ней укрытие птиц, а у дальнего края была небольшая осыпь. Осыпь-то и привлекла мое внимание – должно быть, я подсознательно отметил нечто существенное, но в тот раз был так возбужден, что отложил рассмотрение на потом.

И вот сейчас мне вдруг стало ясно, что козырек пещерки состоит из известняка, а осыпь – из зеленого сланца. Этим зеленым сланцем усыпано все ложе ручья – это просто гладкие обломки мягкой породы, принесенные сюда водой с равнины Декоры, расположенной на известковых отложениях. Так что сланец вовсе не осыпался – его туда принесли намеренно.

Хоть это и кажется невероятным, но, скорее всего, именно в тот момент я понял, в чем дело. Невероятная ситуация неминуемо породила невероятную гипотезу.

Рассудок взбунтовался. «К черту! – думал я. – Сыт по горло», – одновременно осознавая, что все равно погляжу, иначе места себе не найду. Неопределенность будет вечно преследовать меня. По-моему, в тот момент я даже надеялся, что наткнусь на обломки известняка, а вовсе не сланца.

Но, подойдя поближе, убедился в правоте подсознания – это были именно гладкие, обкатанные водой куски сланца. А под кучкой камней были спрятаны два принадлежавших Стефану фотокубика.

Сидя на корточках и разглядывая предметы, я вспомнил слова Чарльза: «Он просто психопат. Сделал свое грязное дело и спрятал кубики, так что мы не смогли их найти».

Как ни странно, я не мог вспомнить, какие именно слова тот употребил. Назвал ли он Стефана психопатом, а дело грязным или использовал другие, но очень сходные по смыслу слова? Вот насилие он упоминал, это точно, – но в его устах этот термин заменял некое более емкое понятие, раскусить которое мне не по зубам. Но суть его реляций, разумеется, сводилась к одному: продемонстрировать глубину разверзшейся между нашими временами пропасти.

Я попытался вообразить, как современный работник службы социального обеспечения мог бы объяснить смысл сострадания к обездоленным римскому патрицию, оперировавшему лишь категориями хлеба и зрелищ. Сравнение, конечно, довольно слабое, ведь пропасть между работником социального страхования и патрицием гораздо уже, чем расстояние между мной и Чарльзом.

И вот я сижу за кухонным столом, а передо мной стопка исписанных листов. Рукопись подходит к концу. Рядом стоят два кубика. Меня не покидает удивление перед слепым стечением обстоятельств, направлявших меня прямо к ним. А еще я не без горечи удивляюсь необходимости в одиночку нести груз истины, не имея возможности поделиться ни с кем даже словом, доверяясь лишь бумаге, в тишине и тайне ради собственной безопасности (хотя и начинаю думать, что это меня не спасет).

И еще меня удивляет отсутствие во мне какого бы то ни было сострадания к этим людям будущего: ну не могу я считать их детьми наших детей, нашими отдаленными потомками. Отчего я не могу пожелать им добра? Не знаю, не понимаю и ничего не могу с собой поделать – словно они чужаки, словно они так же чужды мне, как и те существа, которые отправляли к звездам цилиндры; но чужими их сделало не расстояние, а время.

Теперь о кубиках.

Конечно, я не историк, но почти уверен, что в первом запечатлена коронация Карла Великого на трон властителя Западной империи. Карл – если это действительно он – просто грубое животное, головорез, с первого же взгляда внушающий инстинктивную неприязнь. А проводит церемонию Лео III – маленький суетливый человечек, на которого происходящее производит гораздо более сильное впечатление, чем на будущего императора.

Разумеется, уверенности у меня нет, но целый ряд факторов заставляет меня предполагать, что в этом фото изображены Карл Великий и Лео. В контексте истории именно эта коронация должна привлечь внимание человека, отправляющегося в прошлое, а если точнее – привлечь внимание человека нашего времени. Со Стефаном ни в чем нельзя быть уверенным – если его мышление и мировоззрение похожи на мировоззрение его современников, то один бог ведает, зачем он вообще что-то делал. С другой стороны, он сфотографировал Марафонскую битву – а это наводит на мысль, что он думал примерно в том же направлении, что и мы, и делает понятным его так называемый психоз. Быть может, современники считали его невротиком из-за явно атавистической натуры?

Слабое утешение. Уж лучше бы атавизм был тут ни при чем. Будь у меня такая уверенность, второй кубик не внушал бы мне таких опасений.

Теперь я жалею, что так и не собрался свести знакомство со Стефаном. Как оказалось, его никто и не знал толком. Многие годы мы жили бок о бок, удосуживаясь лишь помахать ему рукой при встрече. Ну да, характер у него был непростой – Хемфри говорил, что из Стефана слова клещами не вытянешь. И все же всем нам стоило приложить побольше усилий.

Теперь я пытаюсь мысленно воссоздать его образ, представить, как он крадется через лощину, чтобы спрятать кубики. Должно быть, смерть застигла его по дороге к тайнику, когда Стефан хотел схоронить марафонское фото. И у меня зреет парадоксальное предположение, что он сыграл над нами какую-то жуткую могильную шутку, сам навел нас на свой тайник, намеренно погибнув прямо под мостом, чтобы я или кто-нибудь другой легко нашел спрятанные кубики. Тогда две фотографии достоверных исторических событий должны вызвать доверие к третьей. Это, конечно, безумие, но в крайних обстоятельствах люди думают вопреки логике. Должно быть, заблуждаюсь все-таки я, изо всех сил отыскивая повод не придавать значения третьему снимку.

На снимке показано распятие. Крест совсем невысок – ноги распятого не достают до земли всего пару футов. Запястья приколочены к перекладине гвоздями, ноги согнуты в коленях. Вдали виден древний город. Рядом со скучающим видом опираются о копья с полдюжины безмолвных солдат – насколько я понимаю, это римские легионеры, приставленные к кресту для охраны порядка во время казни. Кроме солдат, почти никого – небольшая группка притихших зрителей. Под крестом, обнюхивая его, стоит тощий пес.

На кресте нет никакой таблички с издевательской надписью. Чело распятого не увенчано терновым венцом. Крест лишь один, крестов с разбойниками рядом нет. И никакой торжественности момента.

Но все-таки, все-таки… Стефан снял момент Марафонской битвы, увековечил для потомков тот немаловажный рождественский день, доказав, что обладает острым чутьем историка, причем историка современного, а не будущего. Если он настолько прав в двух случаях, то почему же должен заблуждаться в третьем? Ну да, распятие применялось часто, это наказание для рабов и преступников – словом, для отверженных и презренных. Но историческим значением обладает лишь одно-единственное. Мог ли Стефан его прозевать? Хочется верить, что так, но, увы, скорее всего, он прав.