Книга Сияние - Маргарет Мадзантини

Я удивился, и только. Я опасался худшего. В тот миг остальное казалось мне мелким и незначительным. Я жалел себя, как жалеет художник неудавшееся творение. Круг замкнулся. Как и у тети Эуджении, у меня никогда не будет детей. Так и должно быть, учитывая мои особенности.

Пока я шел домой, я будто снова услышал слова Ленни: «Я так ждала тебя, Гвидо…» Теперь я знал, что это я ждал ее. Потому что, пока я слонялся по улицам, пока мешался в толпе среди спешащих с работы людей, я уже знал, что когда-нибудь мы встретимся. Ленни уже манила меня, призывая обернуться. И теперь, когда сама жизнь срывала с меня маску и половина лица уже обнажилась, я смело мог разоблачиться и заниматься любовью с женой без презерватива.

В тот вечер я сел на кроватку Ленни и сидел с ней допоздна, потом закрыл книжку и взял мою девочку за руку. Я перебирал ее пальчики, пока она не заснула. Скольких детей я держал за руку, а оказалось, что именно эта рука – та самая, единственная. Но Ленни – не моя дочь. Единственная девочка на свете, которую я бы хотел назвать своим ребенком, – не моя дочь.

Я подошел к Ицуми и поцеловал ее. Впервые мы занимались любовью открыто. Особой разницы я не ощутил. Но впервые в жизни я почувствовал, что призраки меня отпустили.

Через несколько месяцев я заметил, что всякий раз после нашей близости Ицуми перебирает волоски на моей груди и заглядывает мне в глаза, точно беременная обезьянка. Я поднялся с кровати, взял бутылку, подвел жену к окну и на фоне полной луны, осторожно подбирая слова, сообщил ей нерадостную весть. Ицуми завернулась в одеяло, прячась от меня в его складках. Несколько дней она молчала и выглядела озадаченной. Я видел, как она отдаляется от меня, точно волна прилива, возвращаясь в открытое море. Но потом она вернулась, спокойная и ясная. Ицуми была старше меня, ей было уже за сорок, хотя она совсем не выглядела на свои годы. У нее была чудесная дочь, – быть может, она и сама не хотела, чтобы кто-то другой занял бы в моем сердце место Ленни. Она думала, что уловила во мне желание и страдание. Они легли тенью на ее лице, как случалось всегда, когда она пыталась мне помочь, надеясь перестрадать за меня мою боль.

—

Прошло еще три года. Три лета и три зимы. На выборах победил Тони Блэр, рабочие продолжали бастовать, но напряжение понемногу спадало. Субботними вечерами к нам в гости приезжали друзья и мы напивались. Бывали дни, когда мы сами забирались в машину, большой «стейшен ваген», и отправлялись в гости в Пимлико, в Южный Кенсингтон. Дома наших друзей хранили следы обеспеченной жизни, хотя до роскоши было еще далеко: на стенах – перлитовая штукатурка, в гостиной – горы книг и отличная музыка. Друзья сбились в небольшую стайку: талантливые интеллектуалы, они были готовы раздаривать себя, создавать из полного хаоса нечто особенное, сплавлять железки телекоммуникационных колоссов, шутить над проблемой Y2K[7]и спорить о работах Хитченса. Странные разговоры на острые темы подпитывали наш революционный пыл, который с годами сильно подостыл, как и интерес наших жен к этим беседам. Они томились от скуки, пока мы спорили.

Я устроился в колледж на должность преподавателя. Новое место работы находилось в сорока милях от Лондона. В маленьком колледже меня приняли с распростертыми объятиями, точно я был сам Леонардо да Винчи, и очень хорошо платили. То, что дорога занимала приличное время, мне даже нравилось. Я поджидал поезда, сжимая в руках все ту же старую сумку, которая с годами превратилась в настоящий артефакт, как и я сам. Я стоял под навесом вокзала Виктория, и мой плащ слегка развевался по ветру. Мне нравилось ехать на поезде в компании молодежи: некоторые ребята уткнулись в книги, другие нацепили наушники, я же смотрел, как городской пейзаж за окном сменяется полями и загородными домиками, такими маленькими и ухоженными, покрытыми шифером или сланцем, позади виднеются аккуратно подстриженные лужайки, впереди – двери, покрытые лаком. За ними – деревья, развевающиеся красные кроны, изредка вспыхивающие яркими красками, стоит проглянуть случайному солнечному лучу. Я выходил из поезда, покупал газету, здоровался с охранником: «Нave a nice day»[8].

Потом шел в колледж, строгое, сдержанное здание наподобие лютеранской церкви, где меня встречала дорогая Джина. Чудесная женщина, ставшая в моей жизни нечаянной радостью, драгоценным подарком, который хотелось поскорей уложить в красивую коробку и унести домой. В чертах ее лица читалась гармония, она была образованна и умна. Такой коллеге можно было доверить любой секрет. В кафедральном храме она стала старшей весталкой. Она приносила мне кофе, собирала разбросанные бумаги, небрежно стряхивала с моего пиджака прилипший волосок, а вечером, если я задерживался со студентами-отличниками, разглядывая слайды, она выгоняла меня из кабинета, чтобы я не опоздал на поезд.

Затем я снова садился в поезд и смотрел, как мелькают за окном случайные огоньки частных домов или фабрик, где работали в ночную смену.

Наконец я прибывал на вокзал и вдыхал все еще плотный воздух столицы, в котором ощущались ядовитые выхлопы машин и автобусов. Я приходил домой, открывал дверь, клал ключи в керамическую утку, снимал ботинки, усаживался в гостиной и доставал бутылку.

Мне уже исполнилось сорок, и я нередко чувствовал, как злость сдавливает горло и душит меня изнутри. Я доставал штопор и откупоривал бутылку. Приятный и глубокий звук вынимаемой пробки, пахнущей красным вином, – единственная радость прожитого дня. По воскресеньям и в дни религиозных праздников я с завидной регулярностью отправлялся в парк на оздоровительные пробежки, и каждый раз это кончалось тем, что я, едва дыша, хватался за деревянный забор и готов был упасть на землю, как подбитая птица.

Вокруг моей дорогой красавицы Ленни толпились ухажеры, и каждый раз, когда раздавался звонок, я недовольно брюзжал. Теперь она перешла в дорогую старшую школу и бывала дома только по выходным. В прошлую субботу я два часа проторчал в очереди под проливным дождем, чтобы заполучить новый альбом ее обожаемых Oasis. Ицуми три раза в неделю ходила на курсы информатики, а по вторникам вместе с подругами посещала танцевальную студию, класс танго. Она пыталась затащить туда и меня, но я выскальзывал, точно змея, сбрасывающая кожу. В наш дом ворвались звуки фисгармонии. Японка, танцующая на кухне под «Кумпарситу», – это невероятное зрелище. Гордая, с расправленными плечами. Я подходил к жене, протягивал бокал, и она привычно принимала его, уже не удивляясь, как прежде.

– Кончится тем, что я стану алкоголичкой!

Когда мы оставались одни, я был даже не прочь предложить ей руку и потанцевать, неуклюже спотыкаясь о ковер, о корзину для зонтиков… Я выглядел нелепо, как любой сорокалетний мужчина в подобной ситуации, и мы оба смеялись от души. Как говорил Алекс, мой друг-антрополог, человеческое счастье – это как прыжок с тарзанки. В зрелые годы ты наслаждаешься свободным падением, пока не окажешься внизу. Нижняя точка как раз приходится на сорок лет. Теперь, чтобы воспарить, придется подождать, когда наступит старость. Я – вечерняя звезда.