Книга Сияние - Маргарет Мадзантини

Я всегда предохранялся, кроме той страшной ночи в гей-клубе. В тот миг меня подхватил водоворот. Парень попросил меня надеть презерватив, но я отказался. Он не стал возражать – привык к тому, что клиент заказывает музыку. В таких заведениях никто ничему не удивляется. Правда заключалась в том, что я отправился туда в поисках Костантино. И собственной смерти. С ним я никогда не предохранялся, мы никогда это не обсуждали. Все происходило спонтанно, времени на подготовку не было. Наш секс стал болезненной нуждой истерзанного чувствами тела, опустошенной и обескураженной души, где все перевернулось с ног на голову. Когда ты прыгаешь вниз и хочешь разбиться, ты не спешишь открывать парашют.

Художники Гилберт и Джордж, желая рассказать о смерти своих друзей-гомосексуалов, использовали в работе экскременты. Тянулись годы. Ходили самые невероятные слухи. О гомосексуальности вдруг начинали говорить, а потом снова отмалчивались. Но теперь никто уже этого не стыдился. Все сваливали на африканских обезьян, на негров, которые трахались по лесам, и на туристов-американцев, которые трахали негров. Так что человеческая история повернула вспять. Изгнанная из истории эволюции одинокая обезьяна захотела отомстить. С огромной радостью верующие лицемеры и молящиеся ханжи предвкушали отлучение от церкви всех содомитов и осыпали их проклятиями. Содомиты… Милые мальчики, радостные, ослепительные, сияющие. Славные дебоширы, связанные веревками неразделенных чувств. За эти годы я знавал многих таких: они уходили, оставляя в наследство матерям и друзьям чувство вины, а на кроватях валялись скомканные грязные простыни. Они возносились в небеса. Павшие боги. Меркьюри, Нуреев, Джармен… Вот уже и на лице Фрейзера появились странные пятна. Из друзей Кнута он первым ступил на этот путь. Замазывал пятна тональником, отчего его лицо становилось зеленоватым. Печальные осунувшиеся лица бросались в глаза: они пытались улыбаться, делать вид, что все хорошо. В компании коллег и друзей надевалась маска. Я замечал, что люди шарахались от них и старались держаться подальше, словно случайное покашливание и даже дыхание вич-инфицированных были смертельно опасны. Я видел, как когда-то веселые, приятные люди, у которых были грандиозные планы на жизнь, недюжинный ум и чистые идеалы, вдруг отступали перед трусливым обществом. Обществом, которое они могли бы сделать лучше, которое нуждалось в их энергии, в их вдохновении. Одни сидели в приемных больниц, ослепшие, одинокие, отвергнутые, точно чумные, распятые токсоплазмозом или туберкулезом, другие томились по домам и сами меняли флаконы на капельницах. Третьи лежали в одиночных палатах, а испуганные медсестры обращались с ними как с ядовитыми пауками. После повсеместного распространения героина следующее поколение само бросилось в бездну. «Find a cure!»[5]– кричали они с того света.

Однажды утром в свободное от занятий время я пошел в больницу и сдал анализы. Я попросил, чтобы меня проверили на ВИЧ. Я склонился к окошку и тут же был подвергнут унизительному допросу:

– Гемофилией страдаете?

– Нет.

– У вас были сомнительные связи?

Я не спешил отвечать, – в конце концов, это мое личное дело. Я осознал, как жесток мир к тем, кто болен СПИДом. Мне хотелось соврать, сказать, что я просто побывал у дантиста. Но я подумал о Фрейзере, о том, как смело он держится, вспомнил о профессорах нашего колледжа, считающих себя интеллектуалами, свободными от комплексов, о тех, кто научился говорить об этом спокойно, кто просто готов говорить правду.

– Да, связи были.

Толстушка за стеклом посмотрела на меня, словно курица, которую обваляли в муке и вот-вот засунут в духовку. «Кто знает, может, у твоего мужа тоже были сомнительные связи, цыпа, так что тебе и твоим детям лучше провериться на СПИД», – подумал я, но промолчал. Человеческая глупость не знает границ, и подобная шутка не привела бы к добру, на смену курице пришла бы задубевшая вобла.

Результаты пришли через несколько дней. Это было странное время. Я прекрасно себя чувствовал, и вдруг из носа потекло, в груди закололо. По всем признакам вроде бы обычное ОРВИ, но кто сказал, что одно исключает другое? И все же я жил полной жизнью. Как все приговоренные к смерти, я подобрел, стал любезнее со студентами, мерил благожелательным шагом университетские коридоры. В этот период мне пришлось принимать экзамен, и все получили отличные оценки. Дома я печально бродил по комнатам в шерстяном пиджаке и тапочках из овечьей шерсти. Я грустно прощался с мирком, где меня любили, который подарил мне достойную жизнь, полную тепла и заботы, – мирком, который я предал. Однажды вечером я чуть было не рассказал все Ицуми, но что-то меня удержало. Возможно, надежда, что все обойдется, что я спасусь, что все будет по-старому.

Я склонился над кроваткой моей дорогой Ленни, взял с полки книжку о саркофагах и сосудах-канопах и принялся читать вслух, гладя ее по голове, засыпая вместе с ней. Посреди ночи я рухнул со стула и покатился по полу, точно мумия в Британском музее. Я подумал, что сама судьба опрокинула мое тело, склонившееся над невинной кроваткой чудесной девочки, лучше которой не было на свете.

Пришли результаты анализов. Я хорошо помню синий конверт. Безликая медсестра вытащила его из гармошкообразной картотеки и с недоброжелательным видом вручила мне. Прежде чем открыть, я помедлил. Точно играл в «быть или не быть». Я взгромоздился верхом на невысокую кирпичную стену недалеко от Темзы, перед галереей Тейт. Если бы результат оказался положительным, я собрал бы вещи в коробку и ушел из дома. Отправился бы куда глаза глядят. Только сначала оставил бы письмо для Ицуми, для моей возлюбленной ичибан[6]. Проездом заскочил бы в Рим. Попросил бы тетю и дядю поменять составленное много лет назад завещание, в котором они указали меня как единственного наследника. Уговорил бы их завещать все Ленни. Так что у нее не было бы проблем с деньгами. Я показал бы им фотографию, на которой мы стоим перед лодками в Корновалье. Ленни завернулась в полотенце, а я обнимаю ее, как самый счастливый отец на свете. Захотел бы я встретиться с Костантино? Рассказал бы ему, что болен? Слишком многое пришлось бы ему объяснять. Вспоминая, как он обнял меня на прощание в нашу последнюю встречу, я растрогался и смутился. Я понял, что все мои дурацкие мысли о прощании с жизнью обращены только к нему одному. Стало ясно, что с фантазиями пора заканчивать и настало время просто открыть конверт.

«Отрицательный, – прочел я. – Отрицательный».

Я сыграл в русскую рулетку, и все обошлось. Револьвер не был заряжен. Я не стану одним из умирающих ангелов, бродящих по городу с потерянным взглядом, с замазанными гримом пятнами на лице. Я принадлежу к иному миру – миру здоровых людей, которые могут шушукаться по углам и не ходить к врачу.

На остальные показатели анализов я просто не обратил внимания. А потом позвонили из больницы, и так, случайно, я узнал, что у меня проблемы с фертильностью. Я был еще молод, и мне предложили пройти обследование. Так выяснилось, что я бесплоден. Не помню, чтобы я болел чем-то особенным. Я всегда с благодарностью вспоминал о том, что из-за проблемы с яичками мне удалось откосить от армии. Потом я восстановил в памяти свою медицинскую карту. Я вспомнил, что болел паротитом и ходил с распухшими красными ушами. И о том, как в подростковом возрасте у меня все горело там, внизу.