Книга Астрид и Вероника - Линда Олссон

Позже, днем, вернувшись домой, я закуталась в его красный халат и легла на постель. Зарылась носом в подушку, еще хранившую его запах.

Хоронили Джеймса в среду. Накануне, в понедельник, ко мне заехала подруга Эрики. Она несколько минут стучалась в дверь, прежде чем я поняла, что это за звук. В нем не было ни малейшего смысла, как и во всем, что находилось за пределами моих личных сумерек. Да, все прочее — бессмысленное, ненужное — не имело ко мне отношения и не нуждалось в отклике. Наконец посетительница отперла дверь своим ключом. Назвалась. Звали ее Кэролин. Она приготовила чай, села возле меня на край кровати, пыталась меня разговорить. Рассказала о приготовлениях к похоронам, которыми занималась Эрика, спросила, нет ли у меня возражений. Я смотрела в ее доброе участливое лицо, но не понимала ни единого слова. Только плотнее куталась в халат, потому что меня до сих пор колотило от озноба.

Теперь, вспоминая все это, я сожалею, что у меня было так мало времени оплакать его. Мне кажется, что скорбь, как плод, дозревает в свой срок, и торопить ее нельзя, иначе не миновать последствий. Если бы дать ей время созреть, если позволить ей идти своим чередом, возможно, рана зажила бы полностью. Но я погрузилась в сумерки и пребывала в них и не могла выбраться. Здесь, в опустевшем нашем доме, не стало ни дня, ни ночи, лишь тусклое нескончаемое безвременье.

В день похорон я вошла в церковь вместе с Эрикой и отцом Джеймса, прилетевшим из Лондона, но я все равно была где-то в другом месте, там, где царили сумерки и куда не достигал свет. Осиротевшие родители держались за руки — пара, которую горе лишь сплотило. Я видела их, сознание мое фиксировало происходящее, но все это существовало где-то отдельно от меня.

Пришли школьные друзья Джеймса, однокурсники из университета, коллеги. Были и родственники. И каждый из них был ниточкой в ткани его жизни. Я шла мимо рядов, заполненных, за редким исключением, незнакомыми людьми. Ко мне обернулся ровесник Джеймса. Он плакал и вытирал слезы тыльной стороной кисти. Я видела его впервые и понятия не имела, кто он Джеймсу. А он, этот мужчина, никогда не узнает того Джеймса, которого знала я. И все же мы прощались с одним и тем же человеком. Мне казалось, я ступаю все тише и мягче, будто не касаюсь земли. И я по-прежнему не могла согреться.

Я отказалась читать стихи на церемонии, но в голове все равно крутились строки, которые я хотела было прочесть.

Все мое тебе принадлежало

Более, чем мне.

Что хотела и о чем мечтала,

Отошло тебе.

Я безуспешно попыталась худо-бедно перевести стихотворение Карин Бойе, но, сражаясь со словами, внезапно осознала, что предназначались они лишь Джеймсу и мне, так что перевод был лишним, и поэтому стихотворение не имело ничего общего с похоронами и всеми этими людьми. Я вполне могла прочитать стихотворение мысленно, и неважно, на каком языке.

После похорон Эрика устроила поминки у себя дома. Я поблуждала по комнатам, где толпились совершенно незнакомые люди, а потом вышла на заднее крыльцо и села на ступени. Старый рыжий кот дремал на своем обычном месте. Дом был полон чужих, но кот спокойно спал, и я сидела одна, в молчании. Потом услышала шаги за спиной, обернулась и увидела отца Джеймса. Он опустился рядом. Нас успели представить друг другу в церкви, но я тогда даже не присмотрелась к нему. А теперь мне мерещилась тень сходства. Наверно, с возрастом Джеймс мог бы стать таким или похожим, подумалось мне. Отец Джеймса изучал мое лицо.

— Жаль, что нам не придется познакомиться поближе, — произнес он. Вздохнул, похлопал меня по руке.

Я не знала, что ответить. В конце концов он неуклюже поднялся, и я поняла — он не так молод, как мне показалось поначалу. Видный, ухоженный, подтянутый, он был намного старше Эрики. Я вспомнила, как Джеймс рассказывал, что Эрика забеременела, когда жила в Лондоне, получая стипендию Королевского балета. Еще он тогда упомянул, что отец был женат, а о разводе и речи не заходило. Теперь я смотрела на этого пожилого человека и думала: наверно, он больше жалеет, что не сумел поближе познакомиться с сыном, а не со мной.

В наш дом я возвращалась пешком. До ночной темноты и прохлады было еще далеко. Я миновала теннисные корты, оттуда доносились перестук ракеток и мячей, выкрики и смех игроков. По всей Понсонби-роуд в рестораны стекалась обычная вечерняя публика, посетители попивали вино на столиках, вынесенных на тротуары. Куда ни глянь, всюду бурлила жизнь. Но в моем тихом опустевшем доме меня ждали успокоительные сумерки, и я с облегчением погрузилась в них снова.

…Я поняла, что случилось, еще не успев толком проснуться. Наверно, еще во сне я ощутила первый толчок, первое слабое сокращение мышц — задолго до того, как оно превратилось в настоящие схватки. А потом между ног у меня потекла липкая теплая жидкость, подтверждая то, что я уже знала. Это сочилась густая кровь, стекала по внутренней стороне бедер, на простыни, пропитывала халат Джеймса. Я лежала неподвижно и принимала эту боль. С каждой новой схваткой кровотечение усиливалось. Пусть течет, думала я, не буду сопротивляться, может, тогда кровотечение не остановится и мы умрем вместе.

Но к утру все закончилось. Я стояла под душем, зубы у меня стучали, а красная от крови вода стекала в водосток. Я запрокинула голову, и слезы смешались со струями воды.

Две недели спустя я покидала Новую Зеландию. Эрика отвезла меня в аэропорт. Когда я появилась в ее жизни, она не задавала никаких вопросов; ни о чем не спрашивала и теперь. Я уже сообщила ей, что какое-то время поживу у отца в Токио. Изящные руки Эрики лежали на руле, она смотрела на дорогу, а я — на ее профиль, гадая, не облегчение ли для нее мой отъезд. Ведь наверняка я для нее — только напоминание о горе.

Она подождала, пока я пройду регистрацию, и мы вместе поднялись на второй этаж выпить кофе.

— Надеюсь, вы еще приедете, — сказала она. — Всегда буду рада вас видеть.

Она не сводила с меня взгляда, но слегка нахмурилась — непонятно почему. Может быть, осенило меня, Эрика пытается запомнить мое лицо? Или впервые рассматривает его внимательно? Потому что раньше ей это в голову не приходило? Быть может, как и я, она думала, что времени впереди достаточно.

Когда мы обнялись на прощание, я ощутила, какие острые у нее лопатки, какая она хрупкая. Потом она отстранилась и извлекла из сумочки конверт.

— Вот, возьмите, распечатаете потом. Прошу вас, возьмите.

Она еще раз вгляделась в меня, затем повернулась и пошла прочь, и ее узкая спина исчезла в толпе.

Самолет набирал высоту, я смотрела в иллюминатор, но на этот раз вид застилали плотные низкие облака. Так что я уставилась в сплошную белую муть, в пустоту, и сознание мое было таким же пустым.

Потом я вспомнила о конверте, распечатала его. Внутри оказалась фотография и записка.

«Это мое любимое фото Джеймса. Тут ему восемь лет. Ему только-только зашили порезанную губу. Но, как видите, несмотря на это, он все равно радостный, потому что его команда по регби как раз выиграла. Я часто смотрю на это фото и говорю себе: как же много было счастья! И смеха. Вот что мне нужно помнить — как много было счастья и смеха. Надеюсь, Вероника, вы тоже будете помнить именно это».