Книга Кладбище балалаек - Александр Хургин

А мать Ираида Андреевна написала Ване в письме, мол, Бог с ней, с Нинкой, у неё всё равно молока в груди считай не было, что только к лучшему, а ты давай, бросай свои песни с плясками при первой возможности. Ребёнка на ноги поднять я тебе, так и быть, помогу по-родственному, заменив ему собой мать и мачеху, а денег на воспитание и прочие расходы ты обязан заработать — как отец и одинокий мужчина. Раз ты у меня таким дураком оказался.

И Ваня, подчинясь матери и судьбе, не остался служить сверхсрочно вдали от дома, хотя его и удерживали вышестоящие чины ансамбля, обещая послать в консерваторию, в Ла Скала и чуть ли не в Большой театр. Он по приказу из армии демобилизовался — отслужил, значит, как надо, и вернулся. И наступив на горло себе и собственной песне, стал работать дальнобойщиком на бортовой машине «ЗиЛ-130» с прицепом. Чтобы хоть страсть к разъездам и путешествиям в себе не отменять. Курсы водительские при обществе ДОСААФ с отличием закончил, права получил и стал не долго думая работать. И работа пришлась ему по вкусу, и он отдался ей всей душой артиста. Потому что, кроме прочего оказалось, что пению такая работа — никакая не помеха. Ваня загружался согласно накладной, выезжал на трассу, допустим, Симферополь — Москва, нажимал на газ до пола и пел. Радуясь во весь голос жизни. А что аплодисментами на песни ему никто не отвечал и не отзывался, так это даже неплохо. Кланяться не надо. Кланяться Ваню в ансамбле так и не научили, кстати. Один старый солист ему говорил по дружбе: «Ты, как медведь в цирке, кланяешься, а не как артист, в будущем, возможно, заслуженный», — к чему старшина хора добавлял: «Чтобы кланяться по уставу, особая выправка нужна. И строевая подготовка, а не горло драть».

А когда бывал Ваня не в рейсе выходным, он варил сам себе из картошки, по Нинкиному рецепту, пюре, любя его беззаветно, пил по традиции водку, играл с ребёнком в домино, а также на аккордеоне. Ну, и пел опять-таки на всю улицу родную песни из репертуара краснознамённого и любимого страной ансамбля. А иногда пел не как обычно, а со слезами на глазах. Пришьёт свежий подворотничок, наденет форму с лирами в петлицах, по стойке «смирно» вытянется и поёт. А слёзы из глаз по щекам на грудь стекают. Но это только когда выпивал он больше, чем организм от него требовал, и природа этих слёз так и не была Ваней до конца изучена. Наверно, он был ранимый или имел тонкую нервную организацию.

Приглашали Ваню и на бракосочетания с аккордеоном и песнями. В выходные его дни. Представляете свадьбу, на которой от души поёт солист краснознамённого ансамбля, даром что бывший? Да на эти свадьбы люди, как на праздник, в смысле, как на концерт, ходили. И даже из отдалённых уголков нашей бывшей великой родины приезжали, рассказывая потом дома от Москвы до Бреста и Якутска, что такого свадебного пения они ещё никогда в жизни не слышали и никогда больше не услышат. Не зря на одной молодёжной свадьбе — это уже при генсеке Горбачёве — церковный священник предложил Ване расширить свой кругозор, чтобы петь ещё и на отпеваниях покойников, а также во время торжественных богослужений по православным праздникам в храме. Но Ваня идеологически сомнительного предложения не принял. Сказал: «Я Бога уважаю, но не верю, являясь беспартийным атеистом, поэтому, — сказал, — как же я буду ему служить? Да и в рейсе я бываю независимо от праздников, будней и покойников».

Священник не стал Ваню уговаривать — сан ему, видно, этого не позволял, — только сказал, что вера, как и смерть, к каждому неизбежно приходит и что платил бы он Ване с щедростию и с поправкой на талант, дабы надобность ездить в рейсы отпала у него сама собой. А это совсем уже Ваню не устраивало и не прельщало. У него к регулярности рейсов давно выработалась устойчивая привычка и потребность. В промежутках он мог как угодно собой распоряжаться: те же свадьбы Ваня обслуживал и музыкально сопровождал между рейсами — но не иначе. Случалось, приходили к нему послы, мол, приглашаем с баяном седьмого, скажем, августа, а Ваня им отвечал: «Во-первых, с аккордеоном, а во-вторых, седьмого я не могу, я в рейсе». Они говорили: «А что же делать? Бракосочетание назначено». «Ну, так как рейс перенести нельзя, — говорил Ваня, — переносите ваше сочетание. На любое, удобное для меня время. Я же не могу в рейсе вам на аккордеоне аккомпанировать. В рейсе у меня руки заняты». И переносили. Один раз до того перенесли, что невеста после первого же «горько» подарила жениху скромный подарок — мальчика и девочку общим весом пять с половиной килограммов. Не дотерпела.

Но в рейсах Ване всё это было безразлично, в рейсах ему было не до свадебных драм и трагедий. Тем более года через три активного трудового стажа его повысили, назначив бригадиром комплексной бригады водителей, и его все в автоколонне много лет потом уважали. За то уважали, что никак он своей бригадой не руководил, а просто крутил баранку честно и откровенно, а также и безаварийно. Да и как он мог руководить, находясь в рейсе за тысячу километров от автобазы в целом и от каждого члена бригады в частности? Или имея законные выходные, которые проводил в узком кругу своей неполной семьи за выпиванием водки, кушанием пюре и за пением под аккордеон? Никак не мог. Хотя другие как-то руководили, умудрялись.

Нет, всё-таки Ваня правильно прожил свою жизнь. И достойно. Не в искусстве, к сожалению для искусства, но достойно. И в основном жизнерадостно. С песней. А талант свой незаурядный он сыну передал из рук в руки. Ребёнку, значит, своему, с Нинкой в любви рождённому. Талант, он никогда бесследно не пропадает и даром не проходит. И сын Ванин теперь тоже поёт. Пускай не в ансамбле, а в группе, и не на аккордеоне играя, а на треугольнике таком, специальном. Но это уже детали неглавные.

Ваня один раз их концерт посетил, когда в столице застрял с грузом. Там очень удачно всё сложилось. Пока очередь Ванина подошла разгружаться, наступил выходной день недели, и Ваня позвонил по телефону сыну — ну, чтоб в кабине ЗиЛа не ночевать без удобств. А у сына как раз концерт под названием шоу. И он Ваню бесплатно провёл в зал, и Ваня сидел в первых почётных рядах партера и шоу это воочию наблюдал. Ничего сын его играл. И пел ничего. Современно. Только громко. У Вани прямо голова разболелась, чего никогда с нею не бывало ни при каких условиях.

В общем, не стала природа на сыне Ванином отдыхать, и, значит, не зря жизнь свою Ваня прожил. Невзирая на то, что шофёром, а не солистом.

И умер с лёгкостью — не тяжелее, чем в армии служил. В свой день рождения. Накануне праздник души устроил себе и людям, хоть и предупреждали его, что нельзя заранее отмечать, не принято. Но в день рождения ему как раз в рейс выпадало. Вот он и отметил не вовремя свой первый в жизни юбилей. Который оказался последним.

В пути почувствовал себя Ваня плохо. Попробовал петь — не поётся, попробовал вдохнуть — не вдыхается. Тогда он на обочину съехал, сел в кювете, спиной к колесу прислонился — и всё. А часа через три возвращался по той же дороге домой водитель Пухов — член бригады. Увидел — Ванина машина стоит, притормозил. А то бы мог Ваня долго так просидеть, неживым. На трассе, в степи под Полтавой.

Проводить Ваню в последний рейс приехали пятьдесят машин. Ни больше ни меньше. По количеству прожитых им лет. И все ЗиЛы сто тридцатые. Только без прицепов. Сын тоже из столицы приехал. И друг Ванин армейский, ещё из ансамбля, друг юности, значит. Один. И все говорили: «Смотрите, всего один друг из хора имени Пятницкого приехал», — и были по-человечески несправедливы, поскольку нельзя не учитывать, что тридцать лет прошло со времён Ваниной срочной службы солистом, тридцать лет и вся жизнь. А друг этот, глядя на грузовики газующие в колонне и, сигналя, за гробом ползущие, сказал сыну Ваниному: «Да-а, — сказал, — нет у представителей святого искусства такого завидного отношения друг к другу». И ещё он сказал, что шофёры, они, конечно, простые до невозможности, но искренние.