Книга Клопы - Александр Шарыпов

Тут она срывается с места, семенит в свое хранилище и смотрим – несет нам опять. «Трагедии».

– Вот здесь, – говорит, – вы знаете, что? Она ведь хотела разрубить его на куски, – слюнит палец, листает, – этого Ромео. А вот здесь: быть или не быть, – нет? Не то? А о нем? У меня предыдущий читатель о нем спрашивал, Козинцева. Нет? Не то? Ну, тогда извините меня! Не знаю! Просто не знаю.

Мы говорим:

– Адвентина Ферапонтовна! Давайте-ка вы не темните и говорите толком: что? Стало быть, эти книги изъяли?

Она заметалась по библиотеке, но видит через очки: деваться некуда.

– Ваша взяла, – говорит, – извините меня!..

Мы себя сдержали, забрали эти таблицы в полном молчании, а они такие увесистые, что, когда мы спускались по лестнице, конторские оглядывались, а один даже оступился и только большой ценой не упал, – и, придя на первый этаж, попытались найти ключ к этим таблицам. Терентий открыл наугад, углубился и, откинув голову, предположил с закрытыми глазами, что фамилия Еикин происходит от е в степени ик, равного косинус плюс и синус, где ик – это какая-то, черт ее дери, мнимая часть, – но ясно же было, что тут всей жизни не хватит, чтоб перебрать все эти комбинации.

– Теперь понятно, – сказал я, – что это за «быстрое преобразование» у этого Фурье. Понятно, что он имел в виду.

– Целомудренно, – сказал Терентий, тяжело дыша, – как в Америке, – и, качнувшись, будто пол накренился, воскликнул: – Однако что же мы! У нас же пробоина в трюме!

– Эх, ё! – спохватился я и, бросившись бежать, хлопнул себя по лбу. – Я же там оставил ведро!..

* * *

…Ну, разумеется. Я нашел ту ступень и сел. Одна нога вниз, другая вверх – как в бане, когда украли мыло у мужика, и он сидел, бросив мочалку под скамью. И, как в бане, жарко. Вспотел. Сижу на ступеньках, весь мокрый. Гляжу – поднимается медленно снизу… Фуражка. Потом нос горбом. Епротасов! Терентий ему позвонил. И Енарокову: но тот пешком, а этот на мотоцикле. А я как-то забыл, что вот оно! Т.е. надо было ёкнуть! Но забыл в досаде. Епротасов посмотрел на меня, потом на этого, на Ромео, поковырял для порядка в носу – что было делать? – и сказал:

– Непроизвольная дефекация.

Вот так и свела нас судьба. Он резал петлю на шее, а я держал белые ноги, чтоб все не брякнулось на пол. Тут узел развязывать нельзя: он может сказать о профессии завязавшего. Поэтому петлю режут, а потом сшивают и кладут в мешок. Епротасов знал, что делал. Для него снять Ромео – это тьфу, сказал он. Местонахождение известно, не то что лодка, багор, тина, бон.

– Раз-два, и все, – сказал он, откусывая нитку. – А все почему? А потому что лес рубят, а щепки летят. Как говорится. Щепки летят, а русла мелеют: аршин! Это как его: три фута под килем. Он бы и нырнул, да куда? А ведь каждому куда-то надо. Вот и…

А я, не задумываясь, и говорю как бы между прочим, надевая упавший тапок:

– Щепки щепками, – говорю, – а зачем же вы изъяли все книжки про небытие? Ведь вот же – вы его в двери, а оно к вам в окно. Как говорится…

Неожиданно повисла пауза, я уже испугался, что что-то не то, – но тут пришел Енароков и дал Епротасову закурить. Участковый прищурился на него сквозь дым:

– Ладно, – говорит, – невропатолог, ты тут пока констатируй, а мы с маляром посидим на кухне. – И мне говорит: – Пошли.

Зашли в эту квартиру, куда я звонил, – и только сели на кухне, только начали говорить: затронули слегка дефекацию и перешли на амнезию – глядь, откуда ни возьмись какая-то морская капуста цвета умбры, водка, стаканчики – вот ведь гады! Они скоммуниздили ведро!.. Ладно. Сидим. Слово за слово, асфиксия, амнезия – и вот он уже гасит окурок о подоконник, вот уже мы тихо поем, щурясь от дыма:

…рано спозаранку

Старшина милиции задержал гражданку,

и т.д.

Я опять и говорю:

– А о чем вы тогда, Нота Бене, говорили с Ипатом в отделении?

– Ха! – говорит Епротасов. – Разное говорили… А как ты хотел? Ты что думаешь?.. Да… Например, вот можно ли идти на красный свет. А? Вот ты как считаешь?

Я чувствовал, что он был пьян, но и я тоже был пьян.

– Да что! – говорю. – Почему нельзя! Я считаю!

– Да! – говорит. – Вот ты как считаешь?

– Да если есть стержень в жизни, – говорю, – то не то что, а даже… А свет!.. Что свет?

– Да, вот красный свет – что? Можно или нельзя?

– Да что! Обыкновенный сурик!

– Сурик или этот!.. краплак! – Епротасов поднял палец. – Вот и он то же говорил… А признайся, маляр, – тут Епротасов понизил голос и наклонился ко мне, – ведь это ты этого туда… А?

– Что? – не понял я.

– Из ревности, – сказал Епротасов и растянул черты в безобразной улыбке.

– Что – из ревности? – не понял я.

– Ну, ну! – сказал он. – Проверка слуха. А только правила надо знать.

Он развалился, закинув сапог на сапог, оглядел меня, наклонив голову набок, и запел:

Ту, что не по пра-авилам

Перешла Таган-ку…

Я уже был достаточно пьян, но тут усилием воли сосредоточился и вгляделся в него, даже встал, чтоб вглядеться пристальней, потом от волнения отшатнулся и раздвинул приотворенное окно. «Не провокатор ли он?» – ударило с дребезжанием стекла. Хотелось пройтись и осмыслить – не позволяла площадь кухни, я только развернулся и сел на подоконник. Но, глядя сверху на железные кровли, – все лежало под нами – я понял, что кровли красили мы, зеленой, красной и голубой краской. Я вгляделся еще раз, гордо. «Нет, не похоже», – смахнул вниз окурки, набрал в грудь воздуха и громко подпел:

Эх! Старшина, старшина-а,

Перешла Таганку.

Потом мы спели еще «Самолет поднимается выше и выше», и кончилось тем, что на кухню уже зашел Енароков и в ответ на мой настойчивый вопрос ответил сдержанно и с иронией, как Леонид Абалкин на съезде Советов:

– Я тебе дам. Есть у меня одна.

И Епротасов сказал, что у него тоже есть и он тоже даст. Некоторые стараются протрезветь, когда пьют, и даже, кривясь и пересиливая себя, едят лимон – я этого не понимаю и всегда пьянею быстро и до конца. И Епротасов сказал, что и он тоже, и мы с ним чокнулись по этому поводу. Он дал мне еще и нитки, чтобы я сшил эту книгу заодно, которую он мне даст, потому что она разъехалась в разные стороны. Енароков молчал, пока не начали петь «А у нас во дворе», и тогда сдержанно подпел, поправляя легонько очки, особенно когда пели:

А я все гляжу,

Глаз не отвожу, —

а Епротасов делал «Па-па-пам», притоптывая каблуком, а потом нагнулся ко мне, положил руку на шею и, глядя мутными глазами опричь, продышал: