Книга Клопы - Александр Шарыпов

И еще одно. Ждать съезда Советов – идиотизм. «Кризис назрел» – он же убедит хоть кого: ждать никого и ничего нельзя. Ибо никто ничего не даст: это идиотизм.

Ипат поднялся, как всякий примат, – и увидел, что ждать нельзя. Хватит наконец объяснять мир – надо изменить его, черт возьми! Но дальше пошли разногласия.

Я полагал, что движение происходит стихийно.

– Это же образованный человек, – говорил я, – а вокруг одни сплошные потолки да обывательские бельма! В глазах у него потемнело, и он выбежал и схватился за топор. Вот как все было.

– Ну, – возражал Терентий, – разве это Ипат? Это я не знаю, это у тебя получился какой-то Засулич! Ипат же образованный человек. Разве он мог не видеть, что устрашающая роль топора уже не имеет места?

– Но ведь остается эксцитативная роль: вот и Николай говорит…

– Николай говорит как раз не то! – раздражался Терентий. – Он говорит, что если гнусность не вызывает эксцессов у обывателя, то прошибет ли футляр топор, в свою очередь?

– Вот именно: прошибет ли? Он же не говорит, что не прошибет. Он говорит: прошибет ли?

– Да нет, тут совсем не то, – досадовал Терентий, шагая из угла в угол со стаканом в руках. Он полагал, что движение происходит организованно. – Ведь куда он пошел? Он пошел, как написано в «Что делать?», расчищать авгиевы конюшни. В Хронопуловское училище. Что оно для Чугуева? Гатчина! Казармы и студенты, вместе взятые. Он пошел наталкивать на мысль: хронопуловцев – в первую голову, земцев – во вторую голову, и сектантов – в третью.

– Но зачем ему топор? – настаивал я.

– Вот это не знаю, – отвечал Терентий. – Думать надо. Кто такие земцы? Сектанты? Сектанты… Может, отсекают что-нибудь? И он, чтобы войти в их круг…

Вот: уже здесь мы пошли не туда. Неизбежно! А почему? Потому что ведь мы брали человеческий опыт. А он бы нам не помог: это зона. Это зона, где сел иной разум. Мы отошли от костра, обернулись – и увидели два костра. Потом увидели девушку в куртке, подошли – а вместо лица у нее морда. Но это понятно теперь.

А тогда – при всех раскладах Ипат, несмотря ни на что, оставался у нас незапятнан. Как голубое пятно болоньи на грязи.

И, пожалуй, что я этим горд. Пожалуй, мы этим горды: тем, что были и есть выше прокурора. Мы не опустились до того злорадства, что он ходил туда и сюда, как бы шаг вперед и два шага назад, и вышел в дверь как бы задом, как Жопов перед Сусловым, и упал потом в грязь. Не было и близорукости: мы различали оттенки. Но даже самое крайнее – даже когда факты стали выбивать из-под нас почву – мы пытались поставить его, хотя бы в виде орангутана с одной тростью. Даже и в том бесспорном, казалось бы, факте, что его забрал и потом здоровался Епротасов – мы полагали, что выпустили его как с.-д. – «на разводку», – чтоб он собрал кружок и в одно из собраний накрыть всех сразу. А сам он не виноват. Или что если он и подлец, то раньше им не был. Или был, но уже не будет. И даже когда был вышиблен последний костыль, и он упал перед нами, даже и тут мы считали, что это, как снимок в голове, – объективный закон электромагнетизма. Что сознание не виновато, раз все определяет бытие.

* * *

Когда мы в том усомнились? После 10 июля. Был разгар лета, стояла жара, летали мухи. Я нес ведро в левой руке (черт, хорошее было ведро). Я должен был красить… Стоп! Я помню, какой это был день. Это было 14 июля.

Как я мог забыть! В тот день я как раз собирался говорить о свободе!

Энгельсгардт говорит, что когда можно будет говорить о свободе, то прекратится всякое государство. Не то чтобы оно мне мешало… я просто хотел проверить: смогу ли? Когда я иду по холодным ступеням наверх, и лезу по арматуре, и головой открываю люк – там дует ветер. Там самое место говорить о свободе. Но я сомневался: ведь все зависит от бытия.

Я выбрал тот день и тот дом – его восемь труб, как символ деспотизма, как восемь башен Бастилии… Я шел и твердил про себя: «Люди рождаются и остаются свободными. Люди рождаются…» – но волновался, и в голове стучало, что бытие всему голова. И еще этот пес! В буквальном смысле – тот белый пес (он потом нелепо погиб), который лаял на всех, а покажут кость и скомандуют: «Голос!» – он только клацает пастью и подпрыгивает, и самому обидно до слез, и долго кашляет потом от слюны. И, вспомнив про пса, вспомнил про Джохансона в Хадаре, когда он показал Грейгу берцовую кость:

– Что ты думаешь вот про это?

Я старался бороться и, поднимаясь по лестнице, сосредотачивался на ступенях, на диалектике их, – казалось бы, все одно, и те же двери, и те же глазки, но все выше и выше, все слабже притягивает земля. «Люди рождаются и остаются свободными!» – шептал я, а сердце громко стучало: «Бытие!.. Бытие!..» И когда участилось движение мух, и сквозь запахи кислых щей повеяло человеческим калом, я подумал, что опять эти жильцы не дошли, обосрались прямо на лестнице, и обругал Геггельса и его Дух: ну как же он посчитал действительность разумной! И тут же приструнил себя: это дети. Не понимают, не могут терпеть, как вдруг наткнулся на тапки. Лицом чуть не наткнулся прямо на них.

Обладателем их оказался гиббон! Тот самый гиббон, который ковырял асфальт, – т.е. что это я пишу: не гиббон, а спортсмен! – тогда, белой ногой, в мае.

Теперь у него была асфиксия, кроме того, сломалась шея, ущемился блуждающий нерв, и перестала идти кровь по сонной артерии. Это все выяснилось в тот же день. Дело в том, что он висел на железной арматуре. Он висел в своих переливающихся шелковых трусах, и это было трагично и возвышенно, как в Древнем Риме. Но вместе с тем, в полном соответствии с диалектикой материализма, он наделал в эти же переливающиеся трусы, и это от них пахло уборной и летали мухи. Я поставил ведро на ступень и пошел к Терентию, чтобы указать ему, что мы упустили из виду небытие. Терентий, как был – в нарукавниках, так и пошел со мной на второй этаж в библиотеку.

– Скорей всего, – рассуждал он по пути, – эта штука ничего не определяет, поскольку бытие уже все определило. Но давай для очистки совести… И тогда уже будем смотреть.

Войдя к библиотекарше, мы так и сказали: что пусть бытие определяет все, но мы хотим быть подкованными на все наши общие четыре ноги, а для этого надо снять с полки противоположный плюрализм.

Библиотекарша смотрит скованно и не двигается с места.

– Ну, там трансцендентность и вся такая канитель, – сказал Терентий, облокотясь на пюпитр, из-за которого торчала ее голова.

Та наконец идет, снимает, семенит обратно, рывком забрасывает на пюпитр. Читаем обложку: «Таблицы трансцендентных». Открываем: сплошные столбцы цифр.

– Так, – говорим, – это мы посмотрим потом повнимательнее, а вот нет ли что-нибудь так, чтобы буквами? Буквами? Про мертвых?

Библиотекарша смотрит испуганно:

– Про мертвых? – на меня, главное.

– Ну да, – говорю, махая шляпой из газеты, – чтоб холодом повеяло. Трагедию там какую-нибудь или что.