Книга Возлюбленная тень - Юрий Милославский

С младенчества Агунов видел скверные сны.

Соседка Миля показывалась ему, сведя с себя бретельки; Агунов подступал к ее соскам с принадлежавшими матери никелированными маникюрными кусачками и не изымал эти, сходные с пышно распаренным изюмом, грубо запечатленные – наяву ни разу не виденные, – выступы, но долго испытывал их резцами, покамест не доходило до восхищения и крика.

По особенному лукавому случаю Агунова пробуждали от сонного видения встречные вопли человека, что среди ночи ломился в парадные двери коммунальной агуновской квартиры. Неизвестный домогался именно соседки Мили; называя ее то Милочкою, то сукотиною, он ахался не боящимся никакой боли туловом в дубовое дверное полотно, пытался вскарабкаться по нему до арчатой фрамуги, расположенной в четырех метрах от пола. Его визиты, как правило, приходились на субботнюю полночь – и всякий раз Агунов надеялся, что смельчаку наконец повезет взять на измор английский замок – или снести с петель старинную, означенную жестяным медальоном страхового общества «Саламандра» створку, отделанную под русский арт-деко. И пускай тогда победитель изгрызет и изгложет все, что пожелает, – но и в этом случае Агунову достанутся хотя бы щеки, скругления плеч и подколенки: он был готов на дележку по необходимости.

Зато у соседки Клавки он брал свое, не откладывая: отделял кухонным секачом ягодицы по нижний завой и прятался с добычею под диван. Но вскоре туда приходил кот семьи Богомоловых, вперял в Агунова взор, сосредотачивался, становился чудовищным – и приходилось просыпаться, цепляясь за свитую в жгут простынь, пятная подушку гадкою зубною кровью.

Эти и подобные им сны шли от безводных краев земли, от сухого пегого праха – тогда как сон о Жанке таил в себе прохладу и умиление.

Жанка стояла у головной парты среднего ряда, в сумеречном от заоконного ливня и мелькания веток – дело происходило позднею осенью – помещении 1 «Б» класса; пустом, где на большую перемену она и Агунов оставались один на один в качестве на сегодня дежурных. Она стояла со своими плотными, уложенными во взаимопроникающие звенья косами, при сиреневых бантах над крошечными твердыми ушами, высеченными из мыльного камня; голяком – подсвеченная, напитанная сливочным кремом с примесью малинового красителя, в пепельных валенках, обшитых атласною тесьмою по срезу голенищ, – и поигрывала растущею из нее гибкою, алебастровых тонов, системкою в виде миниатюрной реторты с тубулусом: в точности такою же, как и у самого сновидца. То была награда, присвояемая только за чрезвычайные заслуги перед темною ночью, – и недаром же на крымских курортах выходящие из моря девочки-самозванки стеснительно сжимали ее в паху.

Так продолжалось года три либо четыре.

Рожденный несчастливым в любви, Агунов, будучи ею атакован, не то чтобы трепетал от явного Жанкиного присутствия, но, изнывая в неопределенности чувства, отгораживался в своем углу сплошною железною стеною; о, это он умел превосходно: железные двери без единого КПП, с автоматическими огнеметами по обе стороны кордона, так что ни снаружи не подойдешь, ни изнутри принципам не изменишь.

И только иногда, не чаще одного-двух раз в неделю, с лязгом откидывался замаскированный люк – и оттуда исходил подготовленный, до узких белых резцов вооруженный Агунов: блатновато согбенный, в расстегнутой бобочке, наставя на встречных ядовитую змеиную головку.

Секретный агуновский проект состоял в том, чтобы незаметно обстроить дополнительною бронею Жанкин участок, в одном из секторов которого она сейчас стоит и притоптывает сандалиею, обутой на нитяный носок, подвернутый в уровень тонкого синего ободка. Достаточно, укрепив специальную жизненепробиваемую скорлупу по периметру Жанкиной улицы, дома, комнаты, хлебобулочного и молочного магазинов, подвести ко всему этому подземный ход со своей зоны, и однажды в новолуние прожечь автогеном овал, и, ступая по неостывшему металлу и развороченным трупам соперников и нежелательных свидетелей, приблизиться к Жанке – и наложить ладонь на веско оттянутый лиф ее передника; молча, молча.

В канун пятой годовщины сновидения сгорел от пьянства агуновский кормилец – дед Александр Сергеевич.

Еще минувшим вечером он, бледный, с легкою папироскою, собрался было заглянуть к друзьям, но дочь Анна – безмужняя агуновская мать – заголосила: «Папа, не ходи!!» – и он уступил, сбросил на крюк серую свою шляпу и присел, всхлипывая, к столу, заставясь ото всего небольшими руками с остатками бесцветного лака на длинных, как у главного тезки, ногтях.

Вскорости он все же ушел, а воротился к утру: отчаянный, с огромным кульком, откуда по мере продвижения во мраке долгого коридора упадали на паркет предназначенные внуку гулкие мандарины.

Вплоть до рассвета Александр Сергеевич терзался, вздыхал, пил из хрустального фужера принесенную с собою водку, брал на пианино аккорды из романса «Зачем ты, безумная, губишь/того, кто увлекся тобой…». К утру он прилег, но почти тотчас же сипло и жалобно заскулил, смолк, и заклекотал перекрытым горлом.

Взметнувшийся Агунов успел еще досмотреть, что дед как бы воспарил поверх одеяла, глядя в потолок вытесненными из орбит радостными очами, – одетый в белую сорочку и подштанники, чей передок заплывал ярко-оранжевым. Но в ту же секунду к деду бросились бабка и мать, включили электричество, зарыдали – и все замеченное Агуновым исчезло.

Игрок и волокита, кутейный рыцарь-валет без страха и упрека, агуновский дед притянул к себе на похороны до двух сотен должников и заимодавцев – людей из дотоле несоприкосновенных кругов и компаний: картежных, загульных и служебных.

В ожидании выноса соболезнующие оттаптывались и чадили – кто в просторном кухонном зале, по периметру которого иные жильцы, склонясь над своими конфорками, деликатно, из уважения к скорби соседей, занимались домашним хозяйством; кто оставался на лестнице; а те, чьи душевные оболочки больно вибрировали и отгибались в направлении затягивающей силовой воронки, какая мгновенно формируется над застигнутыми внезапною кончиною, – те предпочли удалиться во двор на воздушок; туда уже прибыл погребальный «газон» с кумачовыми драпировками по бортам.

Чем-то обязанная покойнику завуч агуновской школы сняла с уроков и привела проститься оба шестых класса, в которых Агунов успел побывать, переводимый с места на место из-за дурного своего влияния на окружающую среду.

Педагоги Тамара Ароновна и Фрида Исидоровна плотно сгруппировали учащихся возле кухонного стола осиротевшей семьи, зловеще поглядывая и шепча угрозы, отчего детский смех становился все истошней и неудержимей; в конце концов классы пришлось удалить.

Но до тех пор, покамест этого не произошло, умеющая себя вести Жанка, стоя, как подобает – благонравным торчком, взводила на затесненного при дверях Агунова крупные, словно у зрелой женщины, веки, с волхвованием их приспускала; взводила опять; то растворяла, то сморщивала уста – и слоилась, перемешивалась в агуновском составе заводная тинктура – вселенская смазь: ингредиенты сладкий и сладчайший в пропорции один к одному.

Александр Сергеевич, в аспидном коверкоте и креповом галстуке, расшитом серебряными турецкими огурцами, вытянулся – великолепный и ледяной. Жена грела ему лоб, а дочь просила прощения.