Книга Партизаны не сдаются! Жизнь и смерть за линией фронта - Владимир Ильин

Дорогие читатели! Пора, видимо, объяснить вам, кто же это был мой дядя, который оказался французским подданным.

В конце 1915-го или в начале 1916 года, я точно не знаю, мне было несколько месяцев от роду, брат моей матери Потапов Василий Иванович, мой дядя Вася, был призван в царскую армию. Тогда мы жили в деревне Старые Омутищи, Покровской волости, Владимирской губернии. Мой дядя Вася был обыкновенным крестьянским сыном. Его отец умер очень рано, оставив маленьких детей, сына Васю и двух дочерей. Одна из них — моя мать. Она, ее сестра Фима и брат Вася жили в тяжелой нужде у моей бабушки Катерины. Чтобы как-то прожить, дядя Вася, когда подрос, зимой уезжал в Москву на заработки, где работал плотником.

Шел второй год Первой мировой войны. Дядя Вася рядовым солдатом попал служить в ту часть, которая предназначалась для отправки в виде экспедиционного корпуса во Францию. Сначала он служил на Дальнем Востоке, а затем их экспедиционный корпус морскими путями был отправлен во Францию. Плыли они очень долго, их путь лежал вдоль берегов Китая, Вьетнама, Индии, а затем Средиземным морем. В 1917 году, когда у нас в России свершилась Великая Октябрьская революция, то их, русских солдат, во Франции интернировали и засадили в лагеря. Некоторые из них пытались совершить побег и вернуться на Родину, но удавалось это очень немногим. Большинство беглых русских солдат, попавшихся на границах европейских стран, снова возвращали во Францию.

Через некоторое время, когда дядя стал работать на ферме в качестве батрака, он познакомился с французской девушкой Мартой, а потом женился на ней. Тяжелая жизнь была в семье Потаповых. Но, несмотря на жизненные трудности, они были счастливы. У них родилось пятеро детей. В годы кризиса дядя остался без работы, а так как он еще был русским подданным, то ему, как иностранному рабочему, никакого пособия по безработице не полагалось. Испытывая страшную нужду, он был вынужден принять французское подданство.

Из-за моего дяди Васи мне, его племяннику, пришлось очень многое пережить. Перед Великой Отечественной войной по окончании техникума я был призван в Красную Армию. Как комсомольский активист я попал служить в войска НКВД по охране и обороне военных объектов. После одной из политинформаций, когда шел разговор нашего политрука на тему о связях с заграницей и шпионаже, я был вынужден доложить командиру своего отделения, что у меня есть дядя, который живет во Франции. После этого меня тут же исключили из состава курсантов полковой школы младших командиров, а затем уволили из войск НКВД. Я очень сильно переживал позор, который обрушился на меня — комсомольца. А когда я уже работал в техникуме, мне не один раз администрацией ставилась в упрек моя «связь с заграницей». Из-за этого дяди я даже не попал добровольцем на финский фронт зимой 1939–1940 годов. Когда я пришел в наш военкомат и после медицинского осмотра был вызван на прием к военному комиссару, то он задал мне несколько вопросов:

— Вы стрелять-то из винтовки умеете?

— Да, — ответил я. — Я — «Ворошиловский стрелок».

— Это хорошо, молодец, — похвалил меня военком. — Ну, а на лыжах хорошо ходите?

— Да, я сдал все нормы на значок «Готов к труду и обороне».

И тут я сделал оплошность, когда спросил военкома:

— А не будет ли служить препятствием для вступления добровольцем в армию то, что мой дядя живет во Франции?

— Как, — испуганно спросил меня военком, — у тебя дядя во Франции и французский подданный?

— Да, — ответил я.

— Вот что, давай-ка иди домой. В нашей армии тебе делать нечего, — категорически заявил военком.

Понурив голову, как облитый из ведра холодной водой, убитый этим новым позором, я вернулся домой.

Но вернемся снова в наш тринадцатый барак, где мы, военнопленные, находились в то время. Должен сказать, что я очень переживал отчужденность, которую почувствовал со стороны моих товарищей, но особого вида старался не показывать. Однажды, лежа на своих полатях и находясь в состоянии грустных размышлений, я тихим голосом запел: «В далекий край товарищ улетает, за ним родные ветры вслед летят. Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…» В молодости у меня был неплохой голос, поэтому, когда неожиданно мои товарищи услышали знакомую песню, то, удивленно посмотрев на меня, как-то сразу притихли и глубоко задумались. Особенно мое пение понравилось одному из партизанских врачей. И он попросил меня спеть еще что-нибудь. Я задумался и вспомнил слышанную мной в одном из московских театров летом 1941 года арию Эдвина из оперетты «Сильва» и тихим голосом запел: «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось. Помнишь ли ты наши мечты?» Растроганный до слез этой арией, врач, улыбнувшись, сказал:

— Ну вот, теперь у нас есть и свой тенор.

С тех пор этот врач прозвал меня тенором и еще не раз обращался ко мне с просьбой:

— А ну-ка, тенор, спой нам, пожалуйста, что-нибудь еще.

Я знал очень много русских народных и советских песен и удовлетворял его просьбу. К нам в барак стали прибывать все новые и новые товарищи — летчики, сбитые гитлеровцами на фронте. Они только летчикам рассказывали о положении на фронтах и в стране. Но мы и так догадывались, что на фронтах идут тяжелые бои.

Здесь, в Смоленском лагере военнопленных, режим был такой же, как и в лагере города Шахты. Один раз в сутки нам давали баланду и маленький кусочек хлеба. Баланда в основном была сварена из гнилой мороженой нечищенной картошки, а иногда из свеклы, заправленной какими-то консервами из отбросов. Даже свиньи отвернулись бы от такой пищи. Мы здесь так же голодали, как и в городе Шахты. У нас не было котелков, и мы пользовались консервными банками, которые находили около кухни. На получение баланды нас из барака водил строем полицай. Особенно зверствовал над нами полицай с украинским выговором, который ходил все время с плеткой и бил нас по всякому поводу и без повода. Консервные банки были очень малы по объему для получения суточной баланды, поэтому, когда кто-нибудь из нас пытался подсунуть под разливочный ковш повара вторую банку, то этот полицай выбивал из рук осмелевшего пленного обе банки, выливая на землю драгоценную баланду и избивая его плеткой. Нам приходилось наблюдать и то, что военнопленные, не имея котелков или банок, вынуждены были получать порцию баланды прямо в свою пилотку, на ходу съедая все, что еще не успело вытечь из нее.

Однажды я обнаружил в бараке оставленный рабочими, строившими его, молоток. Это была неоценимая находка. Набрав несколько консервных банок, я сделал из них себе котелок с проволочной ручкой. Мой котелок всем понравился, и посыпались заказы от моих товарищей на изготовление таких же котелков. А потом мы приспособились обменивать их через проволочную ограду на хлеб у пленных, которые ходили на работы вне лагеря и которых немцы лучше кормили, чем нас, а кроме того, они воровали у немцев различные продукты питания и были не так голодны, как мы.

Моя обувь сильно износилась. Галоша, которую я носил на левой, раненой ноге, совсем порвалась. Эта нога сильно мерзла от снега, попадавшего в нее. Нужно было что-то делать. Я нашел на чердаке барака старые, брошенные и грязные солдатские шинели и брючный солдатский ремень. Выкроил ножиком, который мне одолжил один из летчиков, из шинели что-то похожее на сапог и начал его сшивать. нитками, выдернутыми из солдатского поясного ремня. После нескольких дней кропотливой работы получилась неказистая на вид, но довольно теплая обувь на мою раненую ногу.