Книга Дэмономания - Джон Краули

В таком мире случайностей не существует: если учесть направление и силу каждого луча и предсказать, где он пересечется с другими, будущее станет известно в точности{81}; но это невозможно, мир настолько велик и сложен, что совершенно логичные и упорядоченные, полностью предопределенные события с таким же успехом можно считать основанными на случае.

Эта модель кажется слишком похожей на картину того мира, который (совершенно неожиданно) родился в наше время — ваше и мое; однако не следует забывать и другое: Аль-Кинди знал также, что и чувства испускают лучи — сильные чувства богов, дэмонов и людей, любовь скорбь гнев желание, — и они также оказывают воздействие, достигая чужих душ и меняя их. Равно как и слова, звуки, произнесенные названия вещей, их подлинные имена: это едва ли не древнейшая магия — произнесение или распевание слов. Вселенная — хоровая партитура для бесконечного количества голосов, вещей, которые бесконечно произносят свои имена и в имена вслушиваются — свои и чужие, — и отвечают друг другу. Вслушайся и ты. Vox es, prætereaque nihil: ты лишь голос, не более того.{82}

Начав расходиться кругами из Багдада в девятом веке, лучи Аль-Кинди пронизали время и пространство, проходя сквозь хранилища магического знания арабов и евреев, преломляясь и отражаясь, и наконец достигли Европы, скопившись в написанных на латыни магических Черных Книгах, которые волнующе пахли язычеством, привлекая беспокойные души, искавшие новизны. Лишь магия одна меня пленяет!{83} К концу шестнадцатого века лучи эти достигли кельи юного монаха-доминиканца по имени Джордано Бруно под именем «Пикатрикс» — начальных наставлений в магических практиках; сочинение это написано было по-арабски, а затем переведено на латынь.

Люди могут творить чудеса, говорилось в «Пикатрикс», не силой Дьявола, как полагают невежды, но знанием лучей, цепочек бытия, ведущих от звезд к порожденной ими человеческой душе, а от нее обратно к звездам, оттуда к ангелам, движущим звездами, от них к Самому Богу. Это было известно эгиптянам из учения Mercurio Egizio sapientissimo[12]{84}, но нечестивцы, назвав их идолопоклонниками, уничтожили древнейшую религию. Идолопоклонники! Если так, то Бруно тоже поклоняется идолам, а из книги «Пикатрикс» фра Джордано узнал, как произносить слова, как вырезать символы, способные привлечь могучие небесные лучи в его быстро растущую душу.

Ко времени побега из монастыря и самой Италии (римская инквизиция захотела побеседовать с ним по поводу его философских пристрастий) он знал «Пикатрикс» наизусть и знал также, что он одной природы со звездами, а голос звезд, подобный его собственному, можно услышать. Он прочел труды самого Гермеса, он знал, как сведущий человек может влиять на представления других и даже подчинять их — возможно, даже богов и dæmones, и уж конечно простых людей, чтобы они увидели то, чего не видят, услышали то, что не может быть услышано.

В студенческие годы брат Иорданус любил донимать своих учителей вопросами, на которые невозможно дать ответ. Если однажды Господь велит всему сущему одновременно увеличиться в размере в два раза, всему, включая нас, заметим ли мы это? Ответа он не получил — ему только твердили, что сила Божья не ограничена и что Господь может найти лучшее применение Своему всемогуществу.

Но Джордано Бруно убедился: да, это можно определить.

Оглядываясь на того юношу, который бежал из Рима с кошельком монет и доминиканским облачением в дорожном мешке, он казался себе крошечным — не только от дальности расстояния, но маленьким в размерах, слишком маленьким, чтобы вобрать в себя все то, что ему удалось вобрать. Он перебрался через Альпы, постепенно вырастая, а теперь ему казалось, что те горы он теперь мог бы просто перешагнуть, отряхивая снега с полы плаща, да вот только, сколь бы ни вырос Джордано Бруно, земной мир и небеса не отставали: пока он рос и странствовал, они отступали от него вдаль, в бесконечность.

В Англии Бруно состоял на службе у французского посла при дворе Елизаветы. Diva Elizabetta,[13]— называл ее Бруно{85}, вторя хору обожателей, со своим, правда, умыслом, воплотиться которому было не суждено: ибо в 1585 году он вернулся в Париж, когда посол тот, Мишель де Кастельно, синьор де Мовиссьер, был отозван — его сочли слишком politique и, как на нынешний день, недостаточно католиком; и ему грозила опасность. Бруно получил расчет; синьор де Мовиссьер больше не нуждался в его услугах — он возвращался в свое имение и не желал ни думать, ни слышать о большом мире и силах, им управляющих.

Без работы и видов на будущее{86}, бредя через весь Париж с большей частью своих пожитков в полотняной сумке, Бруно натолкнулся возле августинской церкви Богоматери{87} на многолюдную религиозную процессию: музыканты и хористы, кресты, чудотворные статуи, шаркающие монахи, гостия в дарохранительнице на позолоченной повозке. Вдоль дороги стояла многолюдная толпа. Король со всей знатью, кого смог заставить, исполнял епитимью.{88}

То был король Генрих III, отправивший Бруно в Англию с французским посольством. Чтобы удержать трон и защитить интересы своего дома и Франции, он вел тройную стратегию: прежде всего, употребил все искусство силы и мошенничества, которому его мать Екатерина Медичи научилась в городе Макиавелли{89}; а еще он молился — во всяком случае, произносил горячие и продолжительные молитвы Единому Истинному Богу; а где только мог, использовал Истинную Искусственную Магию{90} во многих формах. Среди них некогда было и искусство Бруно. «Поезжай и приворожи английскую королеву, — велел он Бруно. — Заморочь наших недругов-англичан. Содействуй нашей славе, могуществу и звезде».

Бруно хорошо послужил своему хозяину и его хозяевам: он разоблачил шпионов внутри посольства, проследил заговоры, что плелись при английском дворе, где только и жди удара в спину; от имени короля он говорил с Елизаветой. А теперь его выбросили на улицу, как собаку. Снова придется идти своим путем, полагаясь лишь на собственные силы. Сегодня он нанесет визит дону Бернардино де Мендосе{91}, испанскому послу при дворе Генриха и подлинному хозяину короля. Стоял дивный серебряный день: апрель в Париже, прекрасном городе, который Бруно ненавидел.

«А это кто идет?» — спросили в толпе прямо у него под ухом.

«Это Confrérie des Pénitents Bleues de Saint Jerome,[14]— ответил зевака, поедая орешки, которые доставал из кармана. — Видишь, все в синем и у каждого камень — это чтобы бить себя в грудь».