Книга Пятиозерье - Виктор Точинов

А в скулы с двух сторон уперлись, не давая повернуть головы, две финки. Аляповатые, сделанные не слишком умелыми руками, с трехцветными рукоятками из кусочков зубных щеток...

Но старательно заточенные.

09 августа,14:29, ДОЛ «Варяг», ленинская комната

— Узнать поближе? — Тамерлан остановился и снова внимательно посмотрел на СВ.

По лицу мальчика пробежала мимолетная тень, верхняя губа едва заметно дернулась вверх.

Окажись здесь Булат Темирханович, проживший с Тамерланом несколько месяцев после электротравмы, он бы наверняка сказал: сын увидел что-то гнусное, омерзительное, вызывающее крайнюю степень брезгливости...

— Узнать поближе? — казалось, он принял решение. — Это очень просто...

Он плавно перетек от двери и легким, совершенно естественным жестом положил руки ей на плечи. СВ не удивилась этому странному у двенадцатилетнего мальчика жесту. (Но где-то глубоко промелькнуло недоумение: почему, собственно, все это ею воспринимается как должное?)

Подчиняясь несильному нажиму тонких рук, она нагнулась к нему, как будто желая услышать какую-то заветную мальчишескую тайну...

...Темные провалы глаз манили и затягивали. Она видела только их, весь остальной мир исчез в мерцающей пелене, и куда-то исчезли населяющие его звуки... Светлое пятно в левом зрачке оказалось не бесформенной кляксой, это было изображение кошки с неправильными, вытянутыми пропорциями — атакующей, готовой к прыжку кошки.

— Это не кошка, — сказал Тамерлан. — Это Базарга, Ужас Пустыни...

И тут Базарга стелющимся, изящным движением прыгнула наСВ...

Глава 4

09 августа, 14:39, там же

Деревянное одноэтажное здание обитатели «Варяга» называли Старым домом. Называли по праву — было оно самым старым в лагере.

Когда-то давно, после войны, лишь из Старого дома (тогда еще новенького, пахнущего свежим смолистым деревом) да из рассыпанных вокруг брезентовых палаток и состоял пионерлагерь «Варяг». Тогда здесь, в Старом доме, располагались столовая и администрация, ныне переехавшие в новые кирпичные здания. Теперь же обитали игротека и библиотека, и вожатская, и помещения различных кружков, и вотчина СВ — бывшая ленинская комната...

Света вскочила на крыльцо, торопливо проскользнула в дверь и застыла в начале полутемного коридора, не зная, что делать дальше...

Непонятное предчувствие, настойчиво звавшее ее сюда, исчезло, растаяло, развеялось неуловимым утренним туманом. Она медленно двинулась по скрипучему дощатому полу.

Шаг.

Другой.

Глаза постепенно привыкали к полумраку...

Снаружи почти ничего не доносилось — ни бодрая музыка из репродукторов, ни веселый визг с пляжа, ни шум и гам спортплощадки. Старый дом жил своей странной жизнью и издавал свои странные звуки: что-то поскрипывало, где-то раздавались еле слышные шорохи. Свете даже почудилось, что она различает приглушенные вздохи...

«Скрипит дерево, — подумала она, — пересохшие старые доски... этим летом долго не было дождя... Но где же Ленка и почему я решила, что она здесь... А это что... Что это?! ЧТО ЭТО??!!»

Света опустилась на корточки, стараясь держать в поле зрения весь коридор. Пальцы медленно тянулись к смутно темнеющему на крашенных досках пятну, но она уже знала, что это такое...

Кровь.

Свежая кровь.

Она поднялась и двинулась вдоль кровавого следа. Расстояние между не успевшими высохнуть пятнами с каждым шагом становилось все меньше.

Казалось, Света зашла в бесконечный коридор очень давно, или совсем недавно — время куда-то делось, сбежало вместе с наружными звуками. Или просто остановилось, и старые деревянные пол, потолок и стены так и останутся до скончания вечности в своем сорок девятом году двадцатого века...

Кровавая дорожка закончилась у двери в торце коридора. Света взялась за ручку, секунду помедлила, открывать и входить не хотелось...

...Протяжный скрип двери ввинтился в уши, скользнул ржавым гвоздем вниз по позвоночнику. Она вошла и застыла у порога.

Приснившийся кошмар продолжался.

Белая фигура. Закрытые глаза. Рыжие волосы. Астраханцева. Рыжее на белом, и на белом же — красное. Кровь. Свежая кровь.

Ретроспекция. Детство СВ (окончание)

Она никому и ничего не рассказала.

Не рассказала, как ее — не давая повернуть головы и увидеть, кто это делает — отвели от окна и уронили лицом вниз на кучу старых матрасов, протертых и продавленных многими поколениями пионеров. Крыша ветхого корпуса протекала во время дождей, матрасы оказались сырые. Запах от их влажной набивки шел отвратительный. Ее втиснули лицом в полосатую зловонную ткань, прижали затылок сверху. Из всего, что произошло с ней, самым гнусным и мерзким — потом, когда память вновь и вновь возвращалась к этим минутам — вспоминался именно воздух, с трудом попадающий в легкие, буквально высасываемый из матраса...

Всё происходило молча.

Жадные руки шарили у нее под подолом платьица, торопливо содрав трусики. Мяли, щупали, запихивали пальцы внутрь... Было больно. Потом Галя почувствовала, что руки убрались, что на нее навалилась пыхтящая тяжесть, что сзади — там — тычется что-то большое, мягкое, но с каждым тычком становится все более твердым, и рвется внутрь, в нее... Потом ворвалось, и всё там, внутри, распалось на куски, и прежняя боль показалась смешной и ненастоящей на фоне этой, пронзающей все тело раскаленным толстым штырем; она вцепилась зубами в зловонную ткань, чтобы не закричать, и все равно закричала... Крик погас в гнилых недрах набивки. Она думала, что больнее быть уже не может, и ошибалась. Боль нарастала с каждым чужим движением внутри, боль сводила с ума, Галя вопила, не переставая, она извивалась всем телом... — ее лишь крепче держали и сильнее втискивали лицом в матрас. Когда все кончилось, когда навалившаяся тяжесть исчезла, и исчезло то, внутри, сил кричать у нее уже не осталось. Она думала, что не осталось. Но на нее взгромоздился второй, и она вновь закричала... Потом третий. У этого долго не получалось, а когда наконец получилось, боль показалась слабее... Или она уже с ней свыклась. В любом случае, сорванные связки крика издать не смогли, Галя хрипела...

Потом все кончилось. Совсем кончилось. Торопливый топот ног — к тому лазу, через который сюда проникла она. Галя встала не сразу — долго лежала, повернув голову набок, жадно глотая чистый воздух. Затем медленно поднялась. На матрасе краснело свежее пятно, небольшое. Полосатая ткань — там, где лежала ее голова — была изгрызена в клочья...

Она никому и ничего не рассказала. Ни сразу, ни потом.

Не рассказала, как она стояла, оцепенев, и смотрела на густые капли крови, сбегающие по ее ногам. Как подобрала в углу отброшенные измятые трусики. Как надела их и засунула под простенькую сатиновую ткань с наивно-голубыми цветочками гнилые куски поролона, вынутые из нутра матраса. Как широко расставляя ноги, враскорячку поковыляла к выходу.