Книга Священное сечение - Дэвид Хьюсон

Что он скажет ей, если она позвонит ему?

«Я познакомилась со священником, Харви. Ему негде было ночевать. Мы хорошо выпили, и все случилось как-то само собой». Нет, не так. «Это я прилично выпила. А теперь вот поняла, что он никакой не священник, хотя мне все еще хочется узнать, кто он такой на самом деле».

Лучше от этих размышлений ей не становилось. Возможно, он просто безобидный бродяга, ищущий себе ночлег. Если задуматься, ведь Питер О’Мэлли мог бы воспользоваться ситуацией, прояви он больше настойчивости после их беседы на террасе…

Моника Сойер уже думала об этом и прекрасно знала, что могло бы случиться. Будь он чуточку смелее, она бы упала с ним вместе на кровать и подумала: «Да пошел к черту этот Харви, посмотрим, что предложит нам слуга Господа».

Однако он не стал настаивать и ушел.

Смотреть церкви.

Вот именно.

Моника встала и натянула халат, так как в квартире царил страшный холод. Она знала, что ей нужно делать: необходимо найти что-то, подтверждающее ее подозрения. Тогда будет повод позвонить в полицию и кричать до тех пор, пока кто-то не заговорит с ней по-английски.

— Сумка, — сказала себе Моника.

Открыла дверь спальной. Гостиная пуста. Сумка лежит у двустворчатого, доходящего до пола окна. Оно наполовину открыто, в комнату дует холодный ветер. Моника выругалась. Какая она все-таки беззаботная. Два газовых обогревателя на террасе все еще горят, издавая тихое шипение, словно кратеры небольшого вулкана.

Она вышла и проверила парадную дверь, которая выглядела просто невероятно — множество замков. Практически Форт-Нокс в миниатюре. И все закрыты снаружи после ухода Питера О’Мэлли. Однако есть одна старомодная задвижка с внутренней стороны. Моника закрыла ее и немного успокоилась. Теперь Питер не сможет войти, если только она сама не откроет дверь.

— Надо разобраться с ним, — прошептала Моника. Вернулась к дивану и взяла черную сумку, которая неожиданно оказалась весьма тяжелой. Положила ее на стол и прищурилась, чтобы лучше видеть. Освещение в комнате просто ужасное. Жалкие крохотные лампочки едва освещают помещение каким-то желтым светом. Она бросила взгляд на террасу, где все еще шипели обогреватели. От них исходили два флуоресцентных ярких полукруга. Там она лучше все рассмотрит. Пошла туда и положила сумку на маленький пластиковый столик для пикников, стоящий под навесом.

Ночь выдалась совершенно необычная: звездная, идеально тихая, красивая, словно старая рождественская открытка, какими обмениваются пожилые люди.

«Ты тоже когда-нибудь станешь старухой», — раздался голос у нее в голове.

«Да, — согласилась Моника. — Только я никогда не буду никому посылать таких открыток».

Несмотря на запертую дверь, она все же закрыла за собой окно. Надо соблюдать осторожность.

Начала расстегивать сумку и вдруг остановилась. Правильно ли она поступает? Надо ли копаться в вещах постороннего человека в поисках доказательств того, что он не тот, за кого себя выдает? Она сейчас в полной безопасности, никто сюда не войдет, а утром можно вызвать полицейских и заявить им, что ключи потеряны.

Если только она не встретит его на лестнице, когда будет выходить из дома. Если только…

Мысли мешались, ей виделось слишком много вариантов различных действий. Наконец Моника решительно расстегнула молнию сумки и увидела там самую обыкновенную вещь. Скромная, недорогая сумка Питера О’Мэлли содержала в себе черный шерстяной джемпер, именно такой, какие носят настоящие священники. Аккуратно сложенный дисциплинированным человеком, многие годы находившимся под сенью строгого религиозного учреждения.

Она заколебалась. Обернулась и окинула взглядом гостиную за своей спиной. Там все еще пусто. Раннее утро. Возможно, он ушел навсегда и занимается тем, что добывает себе пропитание.

Совсем не интригующее занятие.

Моника вынула свитер и осторожно положила его на столик. Будучи хорошо защищен от непогоды навесом, он оставался сухим и чистым. Она положит вещи назад в том же порядке и виде, в каком они лежали в сумке. Постарается по крайней мере.

Еще один свитер. Нижнее белье. Носки. Все очень чистое. Пара легких туфель, какие обычно не носят зимой.

Ничего необычного.

Далее две рубашки, свернутые так, чтобы не помялись. Питер О’Мэлли, или кто он там такой на самом деле, определенно умеет упаковывать вещи.

Последняя рубашка показалась Монике необычной. Типа хаки и шерстяная. Похожа на настоящую военную. Но может быть, церковь заставляет священников носить такую одежду, чтобы они не забывали о своем призвании.

«Ты суешь нос в чужие дела, — сказала она самой себе. — Глупая, любопытная сучка, которая очнулась от кошмара, вызванного большим количеством выпитого алкоголя».

Моника вынула рубашку-хаки, положила ее рядом с другими вещами и тотчас почувствовала холод в груди, что весьма соответствовало мертвой тишине ночи.

В сумке лежал пистолет. Маленький черный зловещий ствол.

Моника вынула его, подержала в руке, размышляя о том, как можно в случае необходимости пустить его в ход, и положила на стол.

Потом увидела не совсем понятные вещи. Радиоприемник с маленькими наушниками. Несколько серебристых тюбиков размером с небольшую сигариллу с проводками на конце. Они торчали из воскового шарика. Несколько купюр: евродоллары, все некрупные. И наконец, нечто вообще невообразимое.

Моника взяла эту штуку со дна сумки и поднесла к свету. Тщательно свернутый моток какой-то материи. Развернув ее, она увидела нанесенные на ней повторяющиеся геометрические эскизы, серию разрезов, которые определенно являлись частью одного рисунка. Она расправила ткань. Точные разрезы натянулись и обрели форму. Казалось, в ней заключается некая внутренняя сила, исходящая как от самого рисунка и точной организации прорех, так и от ткани.

— Нехорошо копаться в чужих вещах, — раздался вдруг голос невидимого человека.

Моника Сойер хотела сказать что-то, однако издала лишь какие-то невнятные звуки. Она страшно испугалась. Ее пугали разрезы в материи. Эта квартира. Холодная, морозная ночь.

Но более всего ее страшил голос. Он все говорил и говорил, произнося слова, смысл которых не доходил до ее сознания. Менялся акцент, тон голоса. А сам он исходил от очертаний человека, примостившегося на крыше и любующегося зимним и совершенным Римом, раскинувшимся под холодным небом.

Venerdi[6]

Ник Коста смотрел в окно гостиной. Солнечное утро, сад, укрытый белой простыней, на которой лишь кое-где чернеют согбенные под тяжестью снега, словно спины стариков, стволы оливковых деревьев. Фермерский домик в стороне от Аппиевой дороги не подготовлен к такой погоде. В нем все еще холодно, несмотря на два камина, горящих в обоих концах просторной комнаты. Тем не менее это его дом, где ему хорошо и уютно. После того как умер отец, а сам Коста долгое время оправлялся от ранения в перестрелке, едва не стоившей ему жизни, в доме отдавались гулким эхом лишь его собственные шаги. Очень жаль. Здесь должна поселиться дружная семья, вот тогда дом по-настоящему оживет.