Книга Негры во Флоренции - Ведрана Рудан

Твою мать!

Джек Николсон!

Джека Николсона его мама родила, когда была еще почти девочкой, потом она куда-то слиняла, воспитывала его бабушка, бабушка сказала, что она ему мама, но он чувствовал, что что-то не так, не понимал, что именно, всю жизнь был в напряжении, поэтому дрочил. Вот так он дрочил и дрочил, дрочил и дрочил, пока врач не сказал ему, что это признак тревоги и болезни. Потом, ближе к старости, он узнал историю про молодую маму и бабушку, которая его воспитала так, словно была ему мамой, узнал, что два самых важных человека в его жизни, сестра, которая была ему мамой, и мама, которая была ему бабушкой, лживые суки. Николсон дрочит и по сей день. Это я прочитал о Николсоне в каком-то женском еженедельнике, в приемной врачихи. Я редко дрочу.

Интересно, случайно ли на столике в приемной валяются статьи о том, что Николсон дрочит?

Все на свете неслучайно. Старина Джек лечится шестьдесят лет, но и по сей день часами натягивает старую кожу на поникшую головку.

Когда человек здоров?

Что является признаком здоровья?

Врачи ненормальные.

Если бы я поставил перед врачихой чашку, наполненную спермой, если бы я ей сказал: «Вот, смотрите, это продукция моего твердого члена, твердый член бывает только у нормальных людей», что бы она ответила?

«Хотела бы уточнить, вы дрочили или же чайной ложечкой собрали это с живота вашей супруги? Если ответ „а“, приходите завтра опять, если ответ „б“, прощайте, господин Здравко».

Не можешь не согласиться, старик, ни твоя мама, ни твой папа, с гордостью рассказывая всем знакомым, что ты, слава богу, получил диплом, не предполагали, что тебе придется заниматься такой работой. Они не предполагали, что женщины-референты из бюро по трудоустройству будут говорить безработным мужчинам, вернувшимся с войны:

— Голубчик, сегодня никто не может позволить себе выбирать работу. Коммунизм в прошлом, пришли новые времена, известно ли вам, что считается хорошей зарплатой в Воеводине?

— Да насрать мне на Воеводину, — сказал я.

Она улыбнулась мне так, как мне обычно улыбаются люди, которые считают, что у меня в кармане граната, все считают, что у меня в кармане граната, из-за этого я словно живу в Стране Улыбок.

— Не сердитесь, — она на меня не смотрела, царапала ноготь на большом пальце левой руки, — я хотела сказать, что есть страны, где жизнь еще тяжелее. В Пекине люди работают за два евро в день.

— Да насрать мне на Пекин, — сказал я.

Если бы у нее под столом была кнопка, на которую нажимают, когда по другую сторону стола оказывается буйный посетитель, она бы на нее нажала. Но кнопки не было. Женщины, работающие в хорватских бюро по трудоустройству, — дешевая рабочая сила. Кому какое дело до того, взлетят они на воздух или останутся в офисном кресле, которое будет вертеться, пока у него не испортится механизм.

— Скажите, чтоб вам поставили кнопку, — сказал я, — вы будете чувствовать себя увереннее. В Воеводине люди вроде вас могут нажать на кнопку, в Пекине каждый человек вроде вас имеет три кнопки.

Она смотрела на меня, это ее обязанность, смотреть на меня, оставила в покое свой ноготь, наверное, у них написано в инструкции «смотрите им в глаза время от времени», кнопку она не нажимала, ее не было, я сунул руку в карман, она улыбнулась мне так, как улыбаются люди, только что наложившие полные штаны. Я тоже улыбнулся ей так, как улыбаются прошедшие войну хорватские добровольцы в мирной жизни.

— Уважаемая, ваши коллеги в Воеводине и Пекине — не такие параноики, как вы.

У меня зачесалось левое яйцо, я только поэтому сунул руку в карман, до свидания, всего доброго.

— Вы пошли добровольцем?

— Вы что, добровольцем пошли?

— Простите, вы были добровольцем?

Пиши, старик! Я прогуливался по набережной в четыре часа дня. Почему я в сентябре девяносто первого был на набережной в четыре часа дня?

Дамы и господа, ответа на этот вопрос я не знаю.

На набережной стоял большой пустой автобус. Рядом с ним стояли два мужчины и курили.

Почему я к ним подошел?

Дамы и господа, ответа на этот вопрос я не знаю.

Те два мужчины пригнали пустой автобус из Бежиграда. Сотни будущих павших героев скрывались в моем городе или прятались в его окрестностях. Шофер и тот, другой, ждали, когда военная полиция обнаружит этих кандидатов в покойники. Мужчины только в фильмах охотно отправляются на поле брани. А в жизни каждый город — это Бежиград. С этими двумя я оставался до девяти часов вечера. Улов — ноль. Тогда я был не таким, как сейчас. Я думал, что существует Хорватия, свобода, отечественная война, дезертиры, герои. И что пустой автобус для меня знак.

Иди, иди, иди, если все мы попрячемся, кто защитит страну?

В какой стране будут жить твои дети?

Улыбайся, улыбайся, переводчик! Сегодня, когда ты за сто евро работаешь целый месяц, легко быть умным. А нужно было быть умным в сентябре девяносто первого.

Что значит быть умным?

Не прогуливаться по набережной в неподходящее время?

Не приближаться к большому пустому автобусу?

Не стоять возле него до девяти вечера?

Не смотреть на его толстое пустое тело, которое движется в сторону юга и подмигивает красными огоньками?

Как узнать, как угадать, какой шаг приведет тебя в жопу?

Был ли мой шаг первым шагом на пути в жопу?

Если бы я работал журналистом в Далласе, я бы отправился в эту дыру защищать Хорватию? Нет. А именно в этой дыре я познакомился с журналистом из Далласа. Там и гинеколог был. И гинекологам нечего делать на войне, если они сами не захотят в ней участвовать.

— Почему вы пошли добровольцем?

Тебе, переводчик, я сказал, почему сам вызвался, никому другому я даже не заикался о большом автобусе и его левой мигалке, которую шофер включил перед тем, как свернуть на шоссе. Мне плевать, что они думают. Люди делят себе подобных на нормальных и психов. Что бы ни сказали нормальные, это подтверждение того, что они нормальные, что бы ни сказали психи, это подтверждение того, что они психи. Я отправился в тот городишко, потому что думал, что война — это военная форма, линия фронта, все говорили об этой линии, там они, здесь мы, они стреляют, мы защищаемся, им осточертеет, они уберутся восвояси, только идиоты могут провести всю свою жизнь на линии фронта с целью попасть туда, где их никто не ждет. Мы живем в информационном мире, четникам должно быть ясно, что шансов у них никаких. Вся мировая история — это рассказ о победе Добра над Злом, четники ведь тоже учились в югославской средней школе. Партизаны питались травой и победили упитанных немцев. Кривоногие, мелкие вьетнамцы уничтожили высоких, хорошо вооруженных американцев, евреев травили, как тараканов, они выжили. Да, возникает ключевой вопрос: а знали ли четники, на какой они стороне? Жизнь — штука не такая простая. В одном случае евреи это евреи, в другом евреи это палестинцы. Пока идет война, люди не знают, кто именно евреи. Кто евреи, знают победители. Я хотел помочь делу Добра, про которое мне сказали, что это Добро. Черт побери, ведь и четникам тоже кто-то сказал, что они режут нас за правое дело. Моя первая встреча с Историей лицом к лицу. Я был зол.