Книга Негры во Флоренции - Ведрана Рудан

— Мне следовало бы защитить нашу бабушку, сказать, что ты набит предрассудками, у каждой бабушки есть право на собственный выбор, бабушки — вовсе не то, что о них говорят, с чего бы это нашей бабушке катать в коляске близнецов, если ей больше нравится валяться в венском отеле в кровати с толстым итальянцем. Мне наша бабушка не нравится, но все-таки, если посмотреть…

— Чем я могу посмотреть?

— Но все-таки, если посмотреть повнимательнее, все наши родственники невыносимо неуравновешенные. Я боюсь такой семьи, в которой мне придется плакать, лежа в маленькой корзине. Что если кто-то из них меня придушит или подсыплет в еду оксазепам?..

— В корзине ты будешь плакать не один, я тоже буду плакать в маленькой корзине…

— Может, ты умрешь при родах…

— Я слышал, что крем против Апельсиновой Корки делают из последа, а не из маленьких трупов. Мама нас родит, в нашей смерти никто не заинтересован. Они не смогут подсыпать нам в еду оксазепам, нас будет кормить наша мама. Кроме того, в Хорватии нет сухого детского питания.

— Они подсыплют оксазепам нам в чай. И мы умрем в страшных мучениях.

— Если выжил тот черный кот, выживем и мы. Кот весил килограмма три до того, как пришла зима, а у нас уже при родах будет по два с половиной, а потом мама будет нас кормить, и через месяц каждый из нас прибавит по килограмму, и скоро у каждого будет уже по шесть килограмм, каждый из нас будет как два кота. Никто не сможет нас, голых и толстых, оставить на улице, чтобы нас сожрали зима и снег, мы будем прекрасными малышами, соседи вызовут полицию, и они тут же заберут нас к себе, легко проявить сострадание к грудным младенцам, если знаешь, что за ними вот-вот приедет полиция. Мы должны смотреть на жизнь с радостью, быть оптимистами, возьми нашу бабушку, она же нашла свое счастье.

— Разве можно считать счастьем, что тебя трахает толстый, полуслепой, низкорослый итальянец?

— Какой ты противный, каждый внук любит свою бабушку. Мы должны быть практичными. Что бы мы выиграли, если бы наша бабушка осталась с нашим дедом? Кому нужен ненормальный дед?

— А кому нужен толстый некрасивый итальянец?

— Счастливая бабушка распространяет вокруг позитивные вибрации, счастливая мама делает счастливым своего ребенка, счастливый ребенок не идет на аборт, он попадает в родильный дом и рождается вместе со своим близнецом.

— А мне нравится толстый Антонио.

— Толстый Антонио будет нашим дедом?

— Будет, если наш настоящий дед взорвет себя гранатой.

ДЕД

«Старик, это для амеров, скажи что-нибудь, мне дадут за это пятьдесят евро».

Каждое утро я плачу. Тихо. Никому не мешаю. Сижу на кровати и плачу. Почему я плачу? Вопрос на миллион долларов. Сегодня утром я не плакал. Я выл. Скулил. Стонал. Я сжал пальцы левой руки в кулак и впился в него зубами до крови. И опять выл. Скулил. Стонал. Я знаю, что повторяюсь, но мне хочется быть точным. В комнату вошла моя дочь. «Папа, — сказала она, — папа». Села рядом со мной на кровать, расправила мой окровавленный кулак и поцеловала ладонь. Левую. «Обними меня», — сказала она, и я положил левую руку ей на плечо и сказал: «Что, куренок мой?» Ну, переводчик, вот тебе крепкий орешек, я свою дочь зову, вернее, звал, куренок. Имей в виду, куренок — это не курица, не квочка, и как ты амерам переведешь «куренок»? Да, мне очень интересно, как ты переведешь амерам слово «куренок», которое означает не совсем то же, что курица или квочка. Почему я мою девочку называю куренком? На этот вопрос я не отвечу. Она улыбнулась и вытерла слезы. «Папа, ты лет сто не называл меня куренком». Я почувствовал вопросительный знак в конце фразы и ничего не ответил. Убрал руку с ее плеча, левую, и вытер слезы. «Папа, — сказала моя дочь, — можно я еще побуду с тобой? Можно я лягу на твою кровать?» «Ложись», — сказал я. Моя дочь спит. Дышит легко. Во рту у нее большой палец левой руки. Она всегда так спит. Мой куренок.

Сын вовсе не ждет от меня, что я буду исповедоваться этой кассете. Просто хочет продемонстрировать, что считает меня нормальным. Я люблю своего сына за то, что его моя история не волнует, человек просто хочет немного заработать, а вовсе не дрочить над моими кошмарами.

Кошмарами?

— Когда вы вытащите из себя то, что вас мучает, все будет по-другому, все будет как раньше.

Что меня мучает, что будет по-другому, если будет как раньше?

Интересно, возврат к старому — это действительно перемена к лучшему? Другой человек — это больной человек?

Если люди перестали тебя узнавать, значит ли это, что с тобой что-то не так?

Может быть, больны те, кто не может приспособиться к миру, в котором живут люди, которые изменились?

«Я больше тебя не узнаю», — говорит мне жена.

Это хорошо или плохо?

Люди делятся на хороших старых и плохих новых?

Я ни хороший, ни плохой, ни больной, я другой человек. У меня не бывает теперь отрыжки пивом, я не смотрю матчи Хорватия-Сербия, не слушаю комментатора, орущего, что наши ихним снесли голову с плеч, хватит с меня снесенных голов!

Хватит с меня снесенных голов!

Ха, вот слова настоящего ветерана, хватит с меня снесенных голов, я сыт по горло снесенными головами, под моими грязными сапогами до хера снесенных голов.

На самом деле я не видел ни одной снесенной головы. Этим я похвастать не могу. Что это за война без снесенных с плеч голов?!

Что, переводчик, ты не понимаешь, что это за шум на пленке?

Это я дрочу.

А если тебе больше семнадцати лет и ты все еще дрочишь, то ты болен! Об этом пишет медицинская литература. Нормальные люди не дрочат, если в их распоряжении имеется дырка, в которую они могут равномерным ритмом вбрызнуть жидкость.

О’кей, переводчик, о’кей! Я буду потише.

Отдрочусь и буду потише.

Вот, слушаешь меня, слышишь, как ты такое переведешь на английский? Я буду говорить только для твоих ушей. Малый, заработай немного.

— А сексуальная жизнь у вас как, нормальная?

— Что значит нормальная сексуальная жизнь? — спросил я врачиху.

— Правил здесь нет, все индивидуально…

— Если нет правил, как вы можете ждать от меня оценки моей сексуальной жизни, я не знаю, что такое нормальная сексуальная жизнь.

Переводчик, я должен был бы сказать тебе, как выглядит врачиха, где мы сидели, ординаторская, телефонные звонки, двери то открываются, то закрываются, звуки больницы, коридора… Неохота. На хрен детали. Если тебе платят за количество, представь себе врачиху, добавь ей большие сиськи, дай на вид тридцать лет, посади под окном ее кабинета цветущую черешню, приделай мне на лицо улыбку, ей заинтересованный взгляд. Развлекись, старичок, раз ты переводишь, значит, не дрочишь, а если не дрочишь, то ты здоров, приятель! И никто никогда у тебя не спросит: «А сексуальная жизнь у вас как, нормальная?»