Книга Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

мне показалось, довольно долго, но в один прекрасный момент лодка как-то вздрогнула, как-то встряхнулась, медленно и как бы нехотя слезла с мели и весело закачалась – уже сама по себе – на взбаламученной волжской воде.

Человек этот как он ниоткуда появился, так в никуда и исчез. А лодочные пассажиры и гребцы вновь влезли в лодку и поплыли себе дальше по реке, смеясь и распевая легкомысленные песни.

Приснился ли мне этот эпизод, или имел он место в действительности, я с полной уверенностью сказать не могу.

Но запомнил я его очень ярко. И вспоминаю я его всякий раз, когда слышу голоса, предупреждающие нас о смертельной опасности, которую представляет собой «раскачивание лодки», что бы ни понималось в каждом конкретном случае под этой затоптанной метафорой. И речь в этом случае вроде бы как раз об этом самом.

Как это что делать?

Контекст – великая вещь. Исторический контекст – в том числе. Эти общеизвестные вещи я говорю лишь потому, что ведь надо же с чего-нибудь начать. И надо же хоть как-то объяснить, хотя бы самому себе, почему мне вдруг захотелось именно теперь написать именно об этом.

А я и сам, честно говоря, не знаю, почему мне именно сейчас захотелось вспомнить о кинофильме «Золушка» и о той роли, который он сыграл в жизни современников. И в моей жизни, разумеется, тоже.

«Золушка» появилась на свет в 1947 году. В том же году, что и я. Хотя вынашивали ее существенно дольше, чем меня, но обстоятельства и моего, и ее зачатия были сходными. Конец страшной войны. Большие надежды и ожидания. Общая, хотя и краткая приподнятость общественной атмосферы.

«Золушка» – моя ровесница. И я ее помню почти столько же, сколько и себя. Можно сказать, что мы выросли вместе.

О том, что те годы, когда родились мы с «Золушкой», были необычайно мрачными и тяжкими, я узнал гораздо позже. Мне в моем раннем детстве несказанно повезло. Я был защищен. Прежде всего родительской любовью. Мои душевные рецепторы до сих пор хранят в неприкосновенности явственное ощущение почти утробного блаженного тепла.

Сталина для меня, как и для всех прочих в те годы, не быть, конечно, не могло. Он был, разумеется. И он был повсюду. В стихах и в песнях, доносившихся из радиоточки. На большом портрете в коридоре районной детской поликлиники. Над входом в избирательный участок, куда меня брали взрослые и угощали там лимонадом. На обложке «Огонька». На первой полосе газеты.

Но для меня он ничуть не выделялся из общей компании царя Салтана, старика со старухой у самого синего моря, русалки на ветвях, Мойдодыра и Айболита, рассеянного человека с Бассейной улицы, радиоспектакля «Буратино».

А еще меня ужасно веселили забавные «крокодильские» картинки, изображавшие уродливых носатых людей в белых халатах. Я ведь тоже их не любил – они лазили палочкой мне прямо в глотку и больно кололи в безымянный палец. Я радостно и отчасти мстительно гоготал, разглядывая эти картинки, а взрослые почему-то совсем не смеялись и даже не улыбались – видимо, у них чувства юмора не было вовсе.

Из толпы окружавших меня сказочных персонажей Сталин неожиданно и необычайно выпукло выделился лишь тогда, когда я узнал о том, что он взял и умер. Сказочные герои не умирают, это известно всем.

Впрочем, сумрачность и мучительная тревожность эпохи все равно доходили до меня. Доходили в виде мертвой во всех смыслах этого слова тишины, в виде мимолетных озабоченных переглядываний, торопливых шепотков, едва заметных взглядов и полукивков в мою сторону. «Штыл! Киндер!» – говорила, переходя на идиш, моя бабушка, когда ей казалось, что разговор не для моих ушей. Не понимая значения отдельных слов, я прекрасно понимал, что она имела в виду.

Но все это не могло нарушить моей в целом лучезарной картины мира и того подвижного образа вечности, которое называется временем. Того мира и того времени, которые я воспринимал как единственно возможные, потому что не подозревал о других.

Примерно тогда же в мою, в нашу жизнь вошла «Золушка» – для меня всего лишь как еще одна сказка, в очередной раз укрепляющая мою безграничную убежденность в том, что все на свете устроено хорошо, а будет еще лучше, а для старших – как тихая, но такая внятная посреди тоскливого и нервозного газетного шуршания нота человечности.

Этот фильм, конечно, знают более или менее все. До сих пор в речевом обиходе циркулируют вечные цитаты: «Давно превратила бы ее в лягушку. Но, к сожалению, у старухи огромные связи». «Жалко, королевство маловато. Разгуляться мне негде». «Сделай то-то, то-то и то-то. И познай самое себя».

Мне трудно представить себе, чем эта картина является для последующих поколений. Я не знаю, как ее воспринимают те, кто после. Думаю, что вполне неплохо. Почему нет? Прекрасные артисты, великий Шварц, очаровательная музыка. Наивная старомодная трогательность, необременительное обаяние, ничуть не устаревший юмор.

Я-то, собственно, и начал с «исторического контекста», чтобы попытаться передать собственные – и тогдашние, и нынешние – ощущения. И то, чем эта «Золушка» была и есть для меня и моих сверстников, для тех, кто постарше, – для всех.

Все, конечно, помнят слова мальчика-пажа: «Я не волшебник, я только учусь, но дружба помогает нам делать настоящие чудеса!» Я прочитал где-то о том, что в сценарии Шварца первоначально было «но любовь помогает нам делать настоящие чудеса». Цензура зачем-то поменяла «любовь» на «дружбу». Так в фильме и было. Но удивительное дело – мне-то запомнилась именно «любовь». И все тогда именно так и услышали. И слышат по сей день.

И еще там было одно удивительное место. Ближе к концу, когда пресловутая туфелька каким-то образом налезла на ножищу одной из золушкиных сестриц, а поэтому, в соответствии с твердым обещанием короля, эта сестрица и должна была стать невестой принца, и при этом для всех было очевидно, что она вовсе не та милая девушка, что в полночь сбежала с бала, но королевское слово нарушить никак нельзя, король-Гарин с незабываемой и очень понятной современникам отчаянной интонацией восклицает: «Что же делать? Что же делать?»

«Как это что делать? – говорит учитель танцев, – танцевать, разумеется!»

И всякий раз, во дни, как говорится, сомнений и тягостных раздумий я вспоминаю об этой удивительной, особенно для тех времен, реплике. Именно! Танцевать. Петь. Разговаривать. Понимать. Выход всегда есть.

Так из одной безысходной, казалось бы, эпохи до другой – тоже, мягко говоря, не самой ослепительной – доносится этот бесконечно воодушевляющий душу