Книга Тайна поместья Горсторп - Артур Конан Дойл

– Мы облюбовали для себя маленький домик в Корсторфине, – сказал мой друг, – и надеемся видеть твою физиономию за нашим столом так часто, как только ты сможешь приезжать.

Я поблагодарил его, постаравшись отделаться от мрачных предчувствий. «Все будет хорошо», – успокаивал я себя.

Однажды вечером, за три недели до назначенной свадьбы, Каулз предупредил меня, что, наверное, поздно вернется домой.

– Кейт прислала мне записку, – объяснил он. – Просит прийти сегодня к одиннадцати. Это, конечно, довольно поздно, но, может, она хочет о чем-то поговорить без помех, когда миссис Мертон уляжется спать.

Только после того как мой друг ушел, я вспомнил о таинственном позднем визите, который нанес мисс Норткотт молодой Прескотт перед самоубийством. Потом мне на память пришли бессвязные жалобы Ривза: его слова теперь казались мне исполненными еще большего трагизма, потому что именно сегодня я узнал о смерти бедняги. Какой вывод мне следовало сделать? Хранит ли эта женщина страшную тайну, которую открывает своим женихам перед свадьбой? Существует ли что-то запрещающее ей выходить замуж? Или некое обстоятельство не позволяет мужчинам на ней жениться? Мне сделалось настолько тревожно, что, даже рискуя поссориться с Каулзом, я пошел бы за ним и постарался его удержать, но взгляд, брошенный на часы, остановил меня: было уже слишком поздно. Теперь оставалось лишь дожидаться, когда он вернется. Помешав угли в камине, я взял с полки роман, но собственные мысли не позволяли мне увлечься книгой, и я отложил ее в сторону. Чувство неясного беспокойства и подавленности угнетало меня. Пробило двенадцать, потом половину первого, а мой друг все не возвращался. Почти в час ночи я наконец услыхал шаги на улице, а затем и стук. Это меня удивило: Каулз всегда носил с собой ключи. Сбежав вниз, открыв задвижку и распахнув дверь, я увидел подтверждение своих опасений. Бэррингтон Каулз стоял, прислонившись к перилам крыльца. Голова его поникла, и всем своим видом он олицетворял крайнюю степень отчаяния. Сделав шаг, он споткнулся и точно бы упал, если бы не я. Мы медленно поднялись в нашу гостиную: в правой руке я держал лампу, а левой обнимал его. Не говоря ни слова, он рухнул на диван. Теперь, при свете, я ужаснулся той перемене, которая произошла с моим другом: лицо Бэррингтона Каулза было мертвенно-бледно, даже губы казались бескровными. На щеках и на лбу выступил липкий холодный пот, глаза словно остекленели. С трудом узнавая знакомые черты, я видел перед собой человека, совершенно обессиленного от некоего ужасного испытания, выпавшего на его долю.

– Дружище, дорогой мой, что случилось? – спросил я, нарушая тишину. – Тебе нехорошо?

– Бренди, – произнес Каулз, задыхаясь, – дай бренди.

Я взял графин, чтобы ему налить, но он выхватил его у меня дрожащей рукой и залпом выпил как минимум полстакана, проглотил огненную жидкость, даже без воды, хотя прежде всегда бывал умерен в употреблении спиртного. Алкоголь, по-видимому, немного помог моему другу: лицо Каулза сделалось чуть менее бледным, ему удалось приподняться на локте.

– Моя помолвка расторгнута, Боб. – Он старался говорить спокойно, но не мог скрыть дрожи в голосе. – Все кончено.

– А ты не унывай! – ответил я, желая его подбодрить. – Невелика беда! Расскажи лучше, как это вышло. Отчего вы расстались?

– Отчего? – простонал мой друг, закрывая лицо руками. – Если я скажу, Боб, ты мне не поверишь. Это слишком страшно, слишком ужасно, невыразимо жутко и совершенно невероятно! О, Кейт, Кейт! – Он принялся горестно раскачиваться из стороны в сторону. – Ты виделась мне ангелом, а оказалась…

– Кем? – спросил я, как только он замолчал.

Каулз поднял на меня пустой взгляд, а потом вдруг взорвался, замахав руками:

– Демоном! Вурдалаком из ямы! Вампиром с прелестным лицом! Господи, прости меня, – заговорил он тише и отвернулся к стене, – я сказал больше, чем следовало. Я слишком любил ее, чтобы говорить о ней так, как она заслуживает. Я и сейчас слишком сильно ее люблю.

Некоторое время Каулз лежал неподвижно, и я уже понадеялся, что бренди его усыпил, но вдруг он снова повернул ко мне лицо и спросил:

– Ты когда-нибудь читал о вервольфах?

Я сказал, что читал.

– В одной из книг Марриета[24], – произнес мой друг задумчиво, – есть история о красавице, которая превратилась ночью в волка и сожрала собственных детей. Откуда, хотел бы я знать, взялась у романиста такая идея?

Несколько минут он молча размышлял, потом громко потребовал еще бренди.

– Успокойся, я тебе налью, – сказал я и потихоньку подмешал в напиток с полдрахмы настойки опиума из пузырька, стоявшего на столе.

Осушив бокал, Каулз уронил голову на подушку и простонал:

– Хуже этого быть ничего не может. Даже смерть и та лучше. Жестокость и преступление, преступление и жестокость. Нет, хуже ничего не бывает.

Эти слова монотонно повторялись и повторялись, пока не сделались неразборчивыми. Веки над усталыми глазами сомкнулись, и Каулз погрузился в глубокий сон. Я отнес его, не разбудив, в спальню и всю ночь оставался при нем, соорудив себе место для сна из стульев.

Утром у моего друга начался жар. Несколько недель балансировал он между жизнью и смертью. При помощи лучших врачей Эдинбурга его крепкий организм медленно боролся с болезнью. Ухаживая за ним в это тревожное время, я не смог вычленить из его горячечного бреда ни единого слова, которое пролило бы свет на тайну мисс Норткотт. Иногда Каулз говорил о ней с величайшей любовью и нежностью, иногда кричал, что она демон, и выставлял вперед руки, как будто бы не позволяя ей приблизиться. Несколько раз он восклицал: «Я не продам душу за ее прекрасное лицо!» – а потом начинал жалобно стонать: «Но я люблю ее, я все равно ее люблю и никогда любить не перестану».

Когда тяжелая болезнь наконец отступила, Бэррингтон Каулз сделался другим человеком. Упадок физических сил не погасил блеска его темных глаз, но теперь они горели не так, как прежде, а пугающе сверкали из-под нависших черных бровей. Мой друг стал эксцентричен и переменчив. Иногда он бывал раздражителен, иногда безрассудно весел, но никогда не вел себя естественно, к тому же приобрел странную манеру подозрительно оглядываться, как делают те, кто чего-то боится, хотя сами наверняка не знают чего именно. Каулз никогда не упоминал имени мисс Норткотт, вплоть до того рокового вечера, о котором я должен сейчас рассказать.

Надеясь отвлечь его от мрачных мыслей частой сменой обстановки, я отправился с ним путешествовать по горам Шотландии, а затем вниз по восточному побережью. Странствия привели нас на остров Мей, что в заливе Ферт-оф-Форт. Все время, за исключением летних месяцев, там бывает совсем безлюдно. Все местное население – это смотритель маяка да пара рыбацких семей, которые с горем пополам зарабатывают себе на жизнь уловом своих неводов, а также охотятся на бакланов и олуш. Это унылое место обладало, как выяснилось, особой притягательностью для Каулза, и мы решили остановиться здесь на неделю-две, сняв комнату в одной из хижин. Мне было тоскливо, но усталая душа моего друга как будто бы наслаждалась одиночеством. Взгляд его стал менее мрачным, теперь он снова походил на себя прежнего.