Книга Канун - Михаил Зуев

– Привет! Док, как ваши раны?

– Заживают потихоньку, спасибо.

– Слушайте, снимайте очки. Меня ваш синяк – «фингал», правильно? – ну совершенно не смущает.

Машина взяла курс, обратный перемещению человеческих масс. Все стремились к морю, а Олаф с Доком, напротив, от него удалялись.

– Я знаю тут одно прелестное местечко, – Олаф выговорил «прел-лестное», – там тихо и нет всего этого… как там в песне…

It’s just more, moreMore of that jazzMoreNo more of that jazzGimme no moreNo more of that jazz[33]

Ресторанчик имел две открытые террасы. Одна, большая, выходила на улицу, а вторая, малая, располагалась во дворе заведения. И если о ней не знать, то можно было и вовсе не заметить. Док и Олаф сидели на ней одни – очевидно, хозяева приберегали ее для «особых гостей».

– Олаф, еще раз спасибо вам за всё. Без вашего участия меня бы уже не было.

Олаф промолчал и только поднял свой стакан:

– Cheers!

– Мне очень неудобно, даже стыдно, что я позволил себе минутную слабость, а она чуть не закончилась трагедией, и вам пришлось за меня вписываться.

– Вписываться? Что такое «вписываться»? А впрочем, понимаю смысл. У вас еще в таких случаях говорят «догоняю». Продолжайте.

– Все это не оттого… как бы правильно сказать… не от моей распущенности и ненасытности…

– Да полно вам, при чем тут распущенность?..

– Олаф, я не знаю, как объяснить, но… – Док остановился. Олаф деликатно молчал. – Я чувствую, что со мной, во мне, наконец с миром – со всеми нами что-то не так.

– Вы серьезно? – Зеленые глаза Олафа неотрывно смотрели на побитую переносицу Дока.

– Серьезно.

– Вы чувствуете, что мир вокруг вас сошел с ума?

– Олаф, это очень громко сказано, но, похоже, так оно и есть.

– Мир не сошел с ума, Док. Он уже долгое время безумен. Просто вы этого раньше не замечали. А теперь вы перерождаетесь. Похоже, вы еще один несчастный, или, напротив, редкостный счастливец.

– Я вчера, после эпизода с проституткой, стал отвратителен сам себе. Я просто кожей почувствовал, как становлюсь одним из них…

– Одним из кого?

– Одним из тех, кто не поднимается выше уровня животного. Мне хотелось отмыться, физически отмыться, я полез в воду, был пьян. Дальше вы знаете.

– Не стоит себя укорять, мой старший друг! – усмехнулся Олаф. – Нет ничего зазорного в том, чтобы перестать быть слепым. Просто нужно видеть неочевидные течения этого мира. И тогда многие вещи придут в равновесие, по крайней мере внутри вас.

– Олаф, вы бы не могли пояснить, что вы имеете в виду?

– Это займет время, поскольку нам придется прогуляться в прошлое.

– Если я вас не задерживаю, сегодня я ваш самый благодарный слушатель.

Олаф удобно расположился в кресле, отхлебнул пива.

– Тут нужно начинать из глубины веков, по сути с самого зарождения коллективного самосознания. Человечество впервые испытало неведомое ему доселе воодушевление где-то в эпоху премодерна. Теперь нам трудно такое даже представить, а тогда – тогда в умонастроениях господствовала тотальная, всеобщая и, по сути, практически абсолютная религиозность. Если по временной шкале, то это с одиннадцатого до где-то, наверное, последней трети тринадцатого века. Общество испытывало воодушевление, если не эйфорию – в сотнях соборов чуть ли не круглосуточно на молельных сборах стояли тысячи и тысячи людей. Само христианство было молодо, энергично и жило надеждой. Большие времена требуют больших свершений! Люди не жалели себя, люди жаждали подвигов – и, осененные знамением, отправлялись в крестовые походы. Почему? Понимаю, что сегодня следующие мои слова прозвучат диссонансом, а то и просто пустой словесной шелухой, но мыто говорим о том времени. Человек тогда восходил к Богу. Человек был духовен. Запомним эту конструкцию. Здесь важны обе составляющие – и то, что «к Богу», и то, что «восходил».

Это были времена ожесточенных споров между адептами разных течений. Много пены повылетало тогда из их перекошенных в религиозном ожесточении ртов, много голов было снесено в пылу религиозного экстаза. Но одно оставалось неизменным и незыблемым. Одно, с чем в итоге все они были согласны. Это было направление движения – человек восходил к Богу. Все было в порядке – он именно восходил, иными словами, шаг за шагом становился выше себя прежнего. Не важно, как проходило Восхождение – индивидуально, соборно, как у протестантов, в мире постоянного богоприсутствия или мимолетного богоявления, – но человек восходил. Восхождение было непрерывным. Оно не прекращалось!

А потом «запал пропал». Христианство остыло, окостенело, окаменело. Восхождение прекратилось. В человеческом бытии остался какой-то формальный религиозный аспект. Смыслы были заменены обрядами, форма подменила функцию. Вдобавок теперь в человеческом бытии как-то исподволь вырос огромный «светский аспект». То есть премодерн перетек в модерн. Хорошо это или плохо? Главная причина деградационного перехода заключалась в том, чтобы любой ценой сохранить идею Восхождения в трагический момент, когда уже не все верят в Бога. Не то что не все верят, а когда большинство уже не верит! И в этой самой критической точке в основании идеи поменяли одну, вроде бы незначительную, вещь. Было сказано, что отныне восходят не к Богу, а к Человеку, к человеку с большой буквы.

Грустно? – возможно. Но сам процесс Восхождения был сохранен! Он существовал как в эпоху Ренессанса, где религиозность еще не пострадала сильно, так и в постренессансную эпоху, когда, с одной стороны, возникла одна религиозная волна в виде протестантства, а с другой – светская часть человечества стала, как теперь говорят, переобуваясь на ходу, переезжать на рельсы Просвещения. Все это столетиями крутилось, с разными вариациями по конкретике, но оно все время держалось одного: Восхождение к Человеку, что ты под этим ни подразумевай, так же возможно, как и восхождение к Богу. Это разный тип восхождения, но это тоже восхождение.

А потом произошла трагедия. Вообще, трагедии никогда не происходят сами по себе. Имя трагедии – постмодерн. Эпоха постмодерна отменила Восхождение как категорию. Поставила на ней крест. Вымарала ее из истории. Причем еще раньше, как предвестники мерзости, начались неудобные вопросы – а к чему мы, собственно говоря, восходим? Наступил век девятнадцатый. В его конце повсеместно выросло декадентство. Пошла раскачка смыслов. Появились сомнения в торжестве «божественного». По инерции процесс Восхождения еще продолжался; слабые надежды на то, что ситуация выправится, сохранялись.