Книга Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский

– Уныние – яд, – вздохнул отец Евмений.

– Бросьте свои штучки, не блаженьтесь, вы же взрослый человек. Оглянитесь вокруг… Наблюдая за здешней жизнью, вы скоро поймете ее правила. И чем дольше вы будете их наблюдать, тем меньше вам потребуется усилий для принятия решения в той или иной ситуации. И это называется опытом. Но что вы скажете о цели вот этой жизни? Какое суждение вы вынесете об игроках? Каковы их намерения? Пусть вы найдете ответы на первые два вопроса, но на последний вы не ответите ни за что. Потому что внутри Весьегожска нет никакого способа объяснить, почему одни жители полны решимости выиграть любой ценой, а другие стремятся к тому, чтобы сделать жизнь как можно более интересной. Не говоря уже о том, что́ такое победа и что́ такое интерес. Таким образом, даже замкнувшись наглухо в этом проклятом Весьегожске, вы сможете узнать, что местная жизнь здесь изобретена где-то вовне.

– Очень вас понимаю, – сказал отец Евмений. – Ньютон был не только математиком и физиком, но прежде всего теологом и считал, что закон тяготения сочинен Всевышним.

– Вы снова меня не поняли. Как же вам объяснить… Я не имел в виду, что законы Весьегожска сочинены Богом. Самое важное – понимать, что законы эти не имеют сингулярностей, вывертов, то есть эксцентрики, наличие которой свидетельствовало бы как раз в пользу сочиненности этих законов и их эволюции во времени. Я объясняю жизнь с помощью принципиальной сотворенности ее законов и прихожу к выводу, что объяснения эти наилучшие. Представьте, что мы отлично разобрались в законах физики, наконец-то запустили суперколлайдер и решили все вопросы фундаментальной науки. И вдруг выясняется, что согласно этим законам нет верной теории, которая объясняла бы происхождение нашей Вселенной, но есть теория, которая объясняет создание нашей внутри другой, более обширной, но не наблюдаемой нами Вселенной. И это становится доказательством того, что мы с вами – всё человечество – суть вычисленные функции, результат калькуляций.

– Господи, помилуй, спаси и сохрани, – перекрестился шутливо отец Евмений. – Чего только не навыдумывают эти нехристи.

– Сами вы нехристь. Скажите-ка мне лучше, как ваша церковь относится к проблеме счастья? Должен быть счастлив человек или не должен?

– Счастье требует работы, – смиренно вздохнул отец Евмений. – А несчастье всегда само придет и кушать не попросит.

– Мудрено выражаетесь, святой отец, – сказал Турчин, подливая ему кагору. – Я же считаю, что религия, как и всякая утопия, эксплуатирует жажду счастья. Это кроме того что я ненавистник любой утопии, ибо считаю, что не существует тотально исправной системы. И потом, каким образом можно работать на Бога? Нельзя обучиться решению задач, решая их не для себя, а для постороннего. Счастье – это поиск ошибки и ее исправление. Это касается исправления и теории мира, и теории самого себя. Успех в этом деле и называется счастьем.

– Так это же совпадает с православным миропониманием! – воскликнул отец Евмений и поправил очки. – Не исправляя и не исправляясь, невозможно достичь царства небесного.

– Рано радуетесь. Нет никакого способа вычислить точку приложения усилия по исправлению. Нет общего пути, в то время как любая конфессия постулирует прежде всего всеобщность.

– «Любая непротиворечивая математическая теория содержит в себе сознающего ее наблюдателя и потому существует в действительности…» – пробормотал отец Евмений. – «Любая структура существует, а не только та, с помощью которой живо наше представление о Вселенной…» Как непросто вы выражаетесь, но, кажется, я все-таки понимаю вас. И, по логике, разум должен противиться чему-то в ваших рассуждениях или душа восставать против них. Но на деле я испытываю к ним сочувствие…

– Верно соображаете, батюшка. Хотите еще кагору?

XVIII

Во сне Соломину чудилось, что он – луна, с одного бока нагретая солнечным костром и облитая холодом темени с другого. Он ворочался и метался, пробуждаясь то от собственного стона, то от того, что обжигал локоть угольком, отлетевшим из костра. Очнулся от предрассветного холода, без памяти. Звезды бледнели и отступали, унося с собой уют небес. Разворошил угли, сдвинул на них несгоревшим концом бревно, подбросил веток – и тут ему почудилось, что-то кто-то смотрит на него, чей-то темный взгляд маячит над стремниной…

Костер разгорелся, отгородив темноту. Согревшись, Соломин стал засыпать, но вдруг вскочил, вслушался. Где-то на реке еще раз раздался стон – не то зов, не то жалоба. Соломин пошарил сзади по земле рукой, ища топорик. Стон послышался снова. Соломин выхватил из костра головню и влетел с разгону в реку по колено. Разводы зыби расходились над бочагом; в них, юля, впрягались воронки, тянули, опережали друг друга, таяли; оплывая торчащий вкось топляк, зыбь дробилась на змейки и, помедлив, поворачивала веером в маслянистую от блеска тьму. Река дышала. Вспученные поля на поверхности выдавали скрытое в глубине сильное движение. В отсвете головни безмолвно неслась гладь. Тень Соломина мерцала на ней гигантом. Внезапно тень оторвалась и скользнула вниз по течению: головня потухла.

Для свету размахивая под ногами углем, Соломин пошел обратно к стоянке. Теперь за спиной он чуял реку, ее одушевленную силу и таившийся взгляд, так испугавший поначалу, но сейчас мирный, все-таки принявший его в свою стихию. Дуга головешки следовала за взмахом руки. Он стал вертеть ею над головой, выписывая восьмерки, зигзаги, буквы, составляя из них свое имя.

Первые дни посреди заповедного безлюдья Соломин старался не маячить на берегу, остерегаясь рыбаков, снующего рыбнадзора, байдарочников, даже тракториста на луговой целине через реку и пастуха, обычно спавшего под ивой от полудня до заката, в то время как немногочисленное стадо его разбредалось вдоль излучины. Иные коровы норовили отыскать брод, и, случалось, буренка срывалась в яму. Погрузившись по рога и поворачиваясь, корова мычала, вытягивая из воды губы, пока течение не приводило ее к мелководью. С появлением стада начиналось нашествие оводов, от которых Соломин спасался дымом, завалив костер намоченным в реке лапником. Далекое урчание трактора мешалось с криками береговых ласточек, эскадрильи которых носились стежками над водой.

Полетели дни; поле осталось нераспаханным, пастух и коровы скрылись в роще. Соломина захватили заботы: надо было запасти дрова, окопать и замаскировать палатку, натаскать под нее молодой куги, сколотить и вкопать обеденный стол, скамейку, оборудовать таганком и жаровней очаг, устроить в укромном месте склад продуктов и посуды. Исполнив всё это, Соломин решил сделать холодную коптильню. Он присмотрел неподалеку подходящий участок глиняного обрыва, усеянного норами ласточек. От уреза воды следовало прокопать вверх, к лесу, дымоход достаточной длины – если полениться и прокопать накоротко, дым на выходе будет горячим и сварит рыбу.

Соломин поковырял глину, взял в руку, стал разминать в пальцах и обернулся к реке, над которой уже тек свет месяца, рассеивался в хмари. Позади над лесом еще держался отсвет заката; отступая, он грел полосу воды у берега – над ней еще кружились ласточки, заметая столбики мошкары, под которыми мельтешили блестками верховки. Глина была особенная – синяя, цвета моря, в котором отражается накатывающая из-за горизонта гроза. Жирная, как солидол, но нежней, она давала пальцам трения не больше, чем воздух крылу.