Книга Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской - Ольга Громова

Мама пришла усталая, грустная. Не часто я видела на её лице такую тоску. Наверное, даже ни разу не видела… Обычно она всегда «держала лицо». И мне строго говорила: «Запомни, дочь: если по твоему лицу видно, что у тебя плохое настроение, значит, ты дурно воспитана». А тут такая тоска в глазах – я даже спросить боюсь, что случилось. Готовлю ей горячий чай, потихоньку подсаживаюсь рядом, обнимаю покрепче. А она молчит. Что же такое?

– Знаешь, чижик, – вдруг говорит мама, – сегодня папин день рождения. Ему исполняется сорок лет. Я всё думаю, где он… Как он там…

Я замираю. Как же я забыла?! И на меня тоже накатывает такая тоска, что хочется плакать. Мы не знаем, где он, мы не можем его поздравить, даже не знаем, жив ли… И мне грустно, что я его почти не помню. Хорошо маме – она-то помнит всё. А может, ей, наоборот, от этого только хуже? Я помню, как они любили вместе петь, и ещё как они смеялись вместе – по всякому поводу. Нет, маме, наверное, хуже, чем мне. Но чем её утешить?

– Мам, а давай мы споём. Какую-нибудь его любимую песню. Как будто мы ему поём. Ну… я, конечно, пионерка, а пионеры не должны верить в Бога, но может, папе как-нибудь услышится наша песня. Не голоса, конечно, ну… не знаю, будто кто-то там, наверху, позаботится, чтоб он знал: мы его любим и ждём…

Мамино лицо светлеет.

– Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля, – тихонько начинает она.

– Тебе поём мы песню, вечерняя заря, – старательно подхватываю я.

И вот нам уже кажется, что папа нас слышит. Мы поём негромко. Я стараюсь чётко произносить знакомые и любимые слова, а мамин серебряный голос помогает мне петь чисто. Он крепнет, из него уходит грусть, и я думаю, что вот так, наверное, поют только очень любимому человеку. А потом мама начинает песню, которую я не знаю.

«Жди меня, и я вернусь…» – звучат незнакомые, такие простые, но такие волнующие стихи. Песня у мамы получается как молитва – столько силы в неё вложено, так заклинает она любимого выстоять, где бы он ни был:

Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест Писем не придёт, Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждёт[20].

Я слушаю и думаю, что это про нас. Это мы ждём. И папа должен верить, что мы ждём и дождёмся. И пусть он тоже дождётся нас, хотя даже не знает, где мы и что с нами. И я увижу папу, которого уже так плохо помню… Надо только выдержать всё, что будет до этого. А ещё я думаю, что я уже большая и должна сама справляться с трудностями, которые сама же себе и создала. И твёрдо решаю не говорить маме ничего. Даже если её вызовут в школу – всё равно не скажу. Пусть меня, а не её, вызывают и ругают. Это же я не стала пачкать портреты, а она тут ни при чём.

Следующий день начался в школе с пионерской линейки. Всех пионеров вместо первого урока выстроили в коридоре. Председатель совета каждого отряда отдал старшей вожатой рапорт о том, что отряд для проведения пионерской линейки построен. Первое выступление, однако, было не старшей вожатой. Вперёд вышла директор школы. Она начала говорить о том, какую тяжёлую и героическую битву ведёт наша страна, как во всех концах нашей страны в тылу люди работают под лозунгом «Всё для фронта, всё для победы!» и как пионеры Советской страны должны быть сознательными гражданами, и прекрасно учиться, и помогать взрослым, чтобы тоже помогать фронту.

Я не очень понимала, как моя отличная учёба может помочь фронту. Вот когда мы ходили осенью собирать колоски, чтобы ничего из урожая не пропало, или летом помогали взрослым запасать топливо на зиму, пропалывать посадки на полях совхоза – это я понимаю. Это помощь. А при чём тут мои пятёрки-четвёрки?

– И вот в это тяжёлое время, – говорила директриса, – находятся несознательные люди, которые позволяют себе сомневаться в решениях партии! Они ставят под сомнение распоряжения учителей и пионерскую дисциплину! Они позволяют себе сомневаться, что враги народа – действительно враги! Мы должны быть бдительны и не позволять вредным веяниям проникать в наши пионерские отряды! И мы должны исключать из наших рядов таких несознательных пионеров!

Директор замолчала. Перед строем встала старшая вожатая.

– Пионерка Нудольская, выйди вперёд! – скомандовала она.

Я сделала шаг вперёд, ещё не вполне понимая, зачем меня вызывают.

– Встань лицом к строю! – скомандовала вожатая.

И вдруг я поняла, что все эти речи относятся ко мне. Кажется, я кожей почувствовала, как вся кровь отлила от лица. Голова закружилась. Но я вспомнила про папу, и про своё вчерашнее решение, и про то, что папа, наверное, где-то в лагере, где над ним издеваются… Я встала, как мне велели, и высоко подняла голову. Ну и пусть меня позорят перед строем. Я сделала так, как мне говорил папа.

– Решением совета дружины Стелла Нудольская исключается из пионеров за недостойное поведение!

Строй тихо ахнул. Вожатая сняла с меня пионерский галстук, положила его на стоящий рядом столик и строго велела мне возвращаться в строй, но встать в самый его конец. Ну нет, этого я не сделаю! И плакать перед строем не стану, хотя слёзы обиды и горечи оказались как-то подозрительно близко. Я развернулась и бегом выскочила из школы. Злые слёзы так и кипели на глазах. На холодном ветру они полились сильнее. Пришлось быстро завернуть за угол, чтобы меня не увидели. Я стояла, сжав кулаки и стараясь не плакать.

Больше всего хотелось уйти домой. Нет, прятаться нельзя. Что же я, трусиха, что ли? И потом, в школе идут уроки, и, если я прогуляю их, скандал будет ещё больше. Я стояла за углом школы, пока не прозвенел звонок. Это значит, и первый урок, и пионерская линейка закончились. Дальше все, кто был на линейке, пойдут на занятия. Второй урок – математика. Вроде бы даже контрольная. Нет, надо идти. Меня всё ещё колотил озноб, но слёзы высохли, и я успокоилась. Может быть, в классе теперь никто не захочет со мной разговаривать, раз меня исключили? Ну что ж, придётся потерпеть. Я же на самом деле не чувствую за собой вины. И я, вздохнув, пошла в школу.

В коридоре стоял обычный школьный гвалт. Бегала малышня, летала чья-то шапка вместо волейбольного мяча, особо резвых одёргивали строгие дежурные. Будто ничего и не случилось. Открыла дверь в класс. Почти все наши – здесь. Гудят – похоже, обсуждают линейку. В сторонке у окна стоит Фрида и смотрит на дверь. Встретилась со мной глазами и улыбнулась. Прошла через класс ко мне и тихонько сказала:

– Ты не думай, про тебя здесь больше хорошо говорили, только чтобы вожатая не слышала.

– А ты разве будешь со мной дружить после этого?

– Конечно. Вожатая, правда, говорила на сборе, что надо выбирать себе достойных друзей и чтобы мы тебе объявили бойкот. А мы же все знаем, какая ты. Зачем же бойкот?